Полторы сосульки - [16]

— Посижу в Юриной комнате, — сказал он, выходя из-за стола.

Голоса в Юрину комнату доносились смутно. Из угла валились на Эльдара сверлящие взгляды святых. Лампады нехотя уступали в силе слабой электрической лампочке. На золоте Библии неаккуратной стопкой лежали тетрадные листы в клеточку с переписанными детским почерком молитвами. Из-за стеллажного стекла подслеповато щурились корешки книг, среди которых было потерянное теперь навсегда кое-что и из их с Таней библиотеки. Пишущую машинку небрежно стягивала поперек клавиш черная креповая лента.

А перед увеличенной Юркиной фотографией стояли чашка черного кофе, кусок торта на тарелочке, давно сгнившее яблоко, подернутый плесенью хлеб и блюдечко с подтаявшим, смазанным горчицей студнем. Сбоку в стакане пыжился пучок шелестящих раскрашенных бессмертников.

Эльке Бармину стало мучительно стыдно. Бедный Юрик! Ему, боровшемуся с лицемерием, ему, помчавшемуся однажды в Разлив переночевать в брошенном доме, где, по слухам, завелись привидения, ему, над чьим столом и сейчас висит портрет Афалины Сапиенс, подарок самодеятельного художника, — ему оказывают щедрые религиозные почести!..

И некому вырвать Юрку из стен этого склепа, где перехватывает дыхание. Некому сохранить Юркину душу в безликом людском забвении, выкорчевать ее из убийственной и односторонней родительской жалости. Некому, так как именно он, Элька Бармин, допустил тогда предательскую мысль: куда девать рукописи, если Юрка умрет! И сколько теперь ни казнись, сам накликал беду: злой гений невольного пророчества обрел силу и оборвал вместе с жизнью теплый несокрушимый талант друга. Если б только Эльдар раньше и до конца поверил в себя, в силу своей магии, он бы предотвратил судьбу, обогнал бы ее на каком-либо повороте. Ведь не будь неосознанной зависти — не было бы и этой бессмысленной страшной славы ценой в букетик раскрашенных бессмертников!

Если б все вернуть и перечеркнуть — чтобы снова услышать бесцеремонный Юркин смех, снова подраться из-за выдуманной Атлантиды! Черт с ним, с превосходством воображающего о себе поэта! Имела бы только обратную силу его, Элькина, непостижимая способность! Вернуть бы человечеству Юркин талант!

Но нет. Не шагнуть Юрке за стены убивающей его памяти. Некому затеплить потерявшуюся искру…

Некому?!!

У Эльдара закружилась голова, холодная молния, ослепив на миг, ветвисто вошла в тело.

…На коньке крыши сидел воробей. Проходящий трамвай сотряс воздух, краешек железного листа принял колебания и неслышно задребезжал. У воробья взъерошились перья и сильно зачесались лапки.

…Тополь на углу улицы потянулся, привстал на цыпочки и, по-стариковски хрустнув косточками, перенес тяжесть кроны на другую сторону ствола.

…За стеной пятнадцатилетний мальчишка, пылая, сочинял письмо девушке.

Эльдар прислушался к себе и уловил, как звонкая бесконечность — главный персонаж Юркиных стихов — заново прорезает в нем зрение и слух. Именно бесконечность мира давала ему понять: нет, не бог, а талант делает человека бессмертным! Талант непременно оставляет эхо.

Ни слова не говоря, Бармин выскочил из квартиры, завернул за угол, перебежал горбатый мостик и, чутко ступая по булыжной мостовой, поспешил к лобастому, улыбающемуся вывороченными губами, до боли каменному дельфину. Сколько стихов нашептал Юрке этот питерский старожил, помнивший падение Древнего Рима и переселенный неизвестными мастеровыми в карельский гранит! Эльдар торопился угадать недописанные Юркой и вызревающие в нем строчки…

Становилось все тяжелее нести в себе огромный, пока непривычный и чужой талант. Эльдар на секунду застыл у какого-то окна, вгляделся в отражение, не поверил себе, перешел к следующему — и увидел в стекле то же самое — полноватого увальня с широкой «простецкой» физиономией, украшенной ехидной ухмылкой. Последняя шутка гения!

«Прибавь-ка эти черты к своим собственным, — приказал себе Эльдар Бармин. — Они теперь и твои тоже. Навсегда. Привыкай, дорогой соавтор. Ибо таланты не умирают!»

Эльдар машинально прижал нос большим и указательным пальцами, слегка выделенными из кулака, и раскатисто, с придыханием, фыркнул.

Хомо авиенс

Юрий Петрович Свидерский посмотрел на часы. До конца рабочего дня оставалось часа полтора. Его рабочего дня! — официально смена кончилась, но кто на заводе укладывается в конституционные восемь часов? Правила заводского хорошего тона не позволяют уходить с гудочком. А для главных инженеров гудочков вообще не выдумано. Через пятнадцать минут последнее совещание со специалистами. Затем разобрать почту. Подписать полсотни бумаг. Отпустить секретаря. И вот тут…

Юрий Петрович улыбнулся. Рискнул бы кто-нибудь угадать, чем занимается по вечерам главный инженер у себя в кабинете — за закрытыми дверями и опущенными шторами? О, это тягучее ощущение невесомости, послушное тело, быстрое смещение углов, стен, падающий потолок, птичья зоркость глаз — ну с чем еще сравнишь мудрую память полета?! Юрию Петровичу нравится смотреть сверху на тридцатиточечный телефонный пост, на перекидной календарь с деловыми записями, на цветные карандаши в стакане, на металлический пятиугольник Знака качества. Все принимает необычный, неземной вид. Разумеется, кабинет — не тундра, не ночной парк, не цирк и даже не конференц-зал, не очень-то разлетаешься. Но к габаритам своего кабинета Юрий Петрович давно притерпелся. Довольствуется уже не самим полетом, а сознанием, что умеет, что в любой момент полетит!