Полтора килограмма - [26]

глядя на языки пламени, облизывающие белый мрамор камина. Сделав еще глоток, я, хрустя коленями,

опустился в мягкое кресло. Джим сидел в кресле напротив. Мы молча смотрели на огонь и слушали, как

мотыльки, летящие на свет наших окон, не щадя себя, бьются о стекла. Где-то в саду надрывался сверчок,

исполняя свой из века в век неизменный репертуар. Хайаннис погрузился в сонную тишину, нарушаемую

редкими гудками барж и рыболовецких суден, спешащих в Бостонский порт на ночлег. Сквозь огромные

панорамные окна гостиной за нами наблюдала темнота.

Я первый нарушил тишину:

– Я подписал завещание. Тридцать процентов получит Джес, остальное – ты, с условием, что

ежемесячно будешь перечислять на ее банковский счет по пятьдесят тысяч, не более! – и, зная способность

дочери выпрашивать деньги, сделал акцент на конце предложения. – Только умоляю тебя, не поддавайся

на ее слезы и уговоры. Я, конечно же, люблю Джесику, но она совершенно не умеет распоряжаться своим

бюджетом.

– Пап, ты к чему сейчас затеял этот разговор? – настороженно спросил Джим.

– Рано или поздно нам бы пришлось это обсудить, – пожал плечами я.

Готовясь к разговору, я попытался оградить себя от эмоций и сухо изложить суть завещания, словно

имею к нему лишь косвенное отношение.

– И еще, если операция пройдет неудачно, то решай сам, продолжать лаборатории работать или

закрывать ее. Посоветуйся с Томом и Георгом, как лучше поступить.

Джим слушал, облокотившись на кресло, не отводя от меня внимательных настороженных глаз. В

комнате вновь повисла неловкая тишина. Мы не обмолвились о Броуди ни словом, но, казалось, имя его

вот-вот само проступит на стене гостиной, как буквы библейского пророчества на пиру обреченного царя

Валтасара.

– Сейчас я понимаю, что поспешил, предав гласности наше открытие. Нужно было просто записать

видеообращение, в котором всё объяснить, – с нескрываемой досадой произнес я.

Мои побелевшие пальцы нервно сжимали ножку бокала. Сделав очередной глоток «Шато», я

заставил себя немного успокоиться. Джим молчал, сверля меня испытующим пристальным взглядом. Было

заметно, что такое поведение его насторожило и сейчас он пытается понять, к чему этот разговор.

– С завтрашнего дня нужно прекратить все телефонные разговоры, касающиеся операции, —

продолжил я. – Уверен, что Броуди установит прослушку, если уже это не сделал. У меня будет новый номер

для связи с лабораторией.

– Пап, я тут подумал… может, стоит согласиться на предложение Броуди? Рано или поздно

трансплантацию мозга коммерциализируют. Так почему бы тебе не сделать это первым?

– Джим, если бы предложение исходило от кого-то другого, я подумал бы над этим. Но брать в

партнеры Броуди! Это самоубийство! Он уберет меня сразу, как только я перестану быть ему полезен! А

после, если понадобится, истребит весь наш род, чтобы избавиться от возможных наследников в столь

прибыльном бизнесе.

– Пожалуй, ты прав. Он хитер и изворотлив, как банда чертей, – в сердцах подтвердил Джим. – Мы

в безвыходном положении! И соглашаться нельзя, и отказа он не потерпит.

– Пора спать, утром приедет Роберт, не хочу заставлять его ждать, – сказал я, допивая вино. —

Замечательный напиток, жаль, что не вдохновляет так, как «Макаллан», – грустно констатировал я,

возвращая пустой бокал на стол.

Поднявшись к себе, я еще долго лежал, глядя в темноту, пытаясь обуздать нескончаемую цепочку

мрачных мыслей. Мне пришлось долго ворочаться, выбирая удобное положение. На правом боку я не мог

лежать долго, потому что начинала болезненно ныть печень, а на левом – не позволяло спать больное

сердце, которое под тяжестью тела трепыхалось, словно птица, пойманная в силок. Чаще всего я спал

полусидя. Лишь такое положение позволяло избежать одышки.

Сон никак не шел. Мысли темной массой копошились внутри черепа. Они, как назойливые тараканы,

разбегались, стоило лишь открыть глаза. Но, как только усталые веки смыкались вновь, они выползали из

потайных уголков сознания и мельтешили снова и снова, рисуя образ то Броуди, то мексиканки. Наконец,

усталость взяла верх, и я погрузился в чуткую поверхностную дремоту, в которой незнакомая старуха-

мексиканка кормила меня тортильей с гуакамоле, беспрестанно бормоча молитву, а я ел и ел. Вдруг взгляд

27

мой упал на руки, сжимающие лепешку, и я, охваченный ужасом, вскрикнул противным фальцетом: мои

длинные ногти были покрыты ярко-красным лаком. Старуха же засмеялась, ее тело сотрясал какой-то

демонический хохот, она запрокинула голову так, что не было видно ее испещренного морщинами смуглого

лица. Хохот становился все громче, на моих глазах она медленно превращалась в Броуди. И вот уже он

хохочет мне прямо в лицо, слегка подавшись всем телом вперед. Затем резко замолкает. Лицо его

приобретает зловещее выражение, глаза источают ненависть, он поднимается из кресла, и я вижу,

насколько он огромен. В ужасе я задираю голову вверх и понимаю, что превращаюсь в гнома, а Броуди,

напротив, продолжает расти, нависая надо мной угрожающей глыбой. Лишь под утро мне удалось забыться

глубоким долгожданным сном.

Меня разбудил будильник. Сквозь закрытые веки я ощутил солнечный свет, радостно