Полтора года - [52]

Однажды мне пришлось быть в Доме ребенка, в этом, может быть, самом печальном доме на свете, куда матери отдают рожденных ими детей, с тем чтобы уже никогда больше не увидеть их.

Я вошла в просторную светлую комнату, где на большом столе лежали в ряд белые свертки — недавно рожденные дети. Конечно, это была случайность, но никто из них не плакал. И мне стало не по себе. Мне показалось, что они, эти крохи, знают: плачь не плачь, кричи не кричи, мама к тебе не подойдет, ты не услышишь ее голоса, она не станет утешать, убаюкивать тебя, говорить тебе бессмысленные ласковые слова. И вот это почудившееся мне знание младенцев с еще не проснувшимся сознанием запомнилось мне на всю жизнь.

Вот таким беленьким свертком лежала когда-то в каком-то неведомом доме наша Тася. Здесь она прожила первые три года своей жизни. Потом ее переправили в детский дом, сначала в дошкольный, затем в школьный. И уже оттуда она попала к нам. Впрочем, не совсем оттуда. Из этого детского дома она убежала.

— Почему, Тася? Тебе там было плохо?

— Не. Мясо давали, компот.

— Тогда почему же?

— А это… одна там говорит, давай убежим. На воле, это… лучше.

— А кто она?

— Она? А Верка… из седьмого класса.

Больше я от нее ничего не узнала. Все остальное — из ее папки.

Милиция задержала ее в пустой даче. Видимо, дачу эту собиралась обчистить компания подростков. Почуяв тревогу, все успели скрыться. Нерасторопная Тася замешкалась, не смогла открыть захлопнувшуюся дверь, и милиционер застал ее посреди комнаты с зажатой в руке пачкой цветных карандашей.

Судить ее не стали, передали комиссии по делам несовершеннолетних. И вот она у нас. Больше всех с ней возится мастер, Евдокия Никифоровна. Машину Тася осваивает с колоссальным трудом. Но Евдокия Никифоровна не отступится: Тася уйдет от нас, имея профессию.

С того утра, когда Люда дала затрещину Тамаре, я не раз видела их рядом, Люду и Тасю. Случайно? А недавно ко мне подошла Ольга-командир и спросила, нельзя ли пересадить Тасю за другой стол, там освободилось место.

— А зачем? — спросила я.

— Люда говорит, она за тем столом не жрет ничего.

Теперь они сидят рядом.

А сегодня вот что. Ко мне подошла Люда. Взглянула своими ничего не выражающими глазами-семечками и сказала:

— Таська перхает.

Я не сразу поняла.

— Кашляет Таська, — сумрачно пояснила она. — А койка у окна у самого. Если ветер в ту сторону, так вовсе расквасится. Давайте я с ней переменяюсь.

— А ты как же? — спросила я.

Она пожала плечами:

— А чего мне сделается?

И мы вместе с ней переселили Тасю на другую кровать.

Незаметно наблюдаю за ними обеими.

Вот Тася начинает кукситься, капризничать. Люда вся наполняется беспокойством и говорит угрюмо:

— Таисия, сейчас же прекрати, а то как врежу!

Робкая Тася ничуть не пугается. Напротив, она начинает хныкать еще жалобней. И я понимаю: впервые в жизни ее состояние внушает кому-то беспокойство, ее настроение для кого-то что-то значит. И она наслаждается этим. Я не вмешиваюсь, и через некоторое время между ними снова мир и согласие.

Так вот в чем была моя ошибка с Людой! Я думала, что ее надо опекать — ей нужно было опекать кого-нибудь самой. Я хотела стать для нее необходимой. Она жаждала другого — самой быть необходимой кому-то. Ей нужна была не чужая сила, на которую она могла бы опереться, — чужая слабость.

Я благословляю случай, который помог ей найти смысл своей жизни у нас.

Третий день дождик по стеклам лупит. Такая тоска, Валера. В доме хоть с утра свет зажигай. И одно невеселое в голову лезет. Как будто ничего хорошего в жизни не было, одни неприятности.

И вот про что вспомнила.

Ты назначил мне к Цыпе прийти, и время назвал точное: девятнадцать ноль-ноль. Ну мне два раза повторять не надо. «По тебе часы проверять можно», — так сказал. А что мне еще в жизни нужно! Только чтобы меня мой Валерочка похвалил.

Вы с Цыпой на кухне сидели. На столе перед вами коробка красивая, ленточкой розовой перевязанная. И еще одна, без ленточки, на буфете лежит.

Цыпа говорит:

— Надо эти конфеты одному типу передать.

Ну что мне Цыпа! На тебя смотрю. Ты головой кивнул. Тогда спрашиваю:

— Сейчас?

Ты бумажку с адресом даешь. Подождал, когда прочитаю. Бумажку разорвал.

— Коробку отдашь, тут же адрес забудь. Навеки.

Вот только одно это не исполнила. Ну что сделаешь, раз память такая! Свистунов переулок, пять, квартира двенадцать.

Я взяла коробку, чтобы идти, ты говоришь:

— Представь себе такой маловероятный случай: тебя останавливают, милиционер, дружинник, прохожий — неважно кто. Откуда коробка? Кто дал? Куда несешь?

Я на тебя во все глаза смотрю. Сама хочу догадаться: чего ты от меня хочешь, чего ждешь? Потом как заору.

— Вы что ко мне пристали? Никто не дал. Нашла! В подъезде нашем на подоконнике лежала. Хотите, пойдем, покажу где.

Ты что-то спросить хочешь, а я не даю:

— Я к подруге иду! Рождение у нее. Вот как подфартило, а то подарка не было…

Цыпа глаза вытаращил.

— Ну и ну!

А ты улыбнулся. Ну, твоя улыбка, Валера, это умереть, и воскреснуть, и в рай попасть.

— Ну что ж, — говоришь, — иди, Венера бесподобная.

Я и пошла.

Никто не остановил, ничего не спросил. А мне, правду сказать, хотелось, чтобы остановили. Вот тогда бы ты увидел: меня на куски режь, словечка не вытянешь.