Полтора года - [43]

Может быть, я изменилась. Но не поглупела, нет. Возможно, я даже поумнела. Во всяком случае, я никогда так много не думала о жизни, о людях, о самой себе. И никогда не испытывала такой ответственности за жизнь других.

И если я стала для кого-то менее или даже совсем не интересной из-за того, что я стараюсь понять какую-нибудь свихнувшуюся девчонку вместо того, чтобы вникать в смысл иной высокоумной статьи о проблемах литературы, то я не собираюсь их в этом переубеждать. И наконец, я думаю, что наш мастер Евдокия Никифоровна с ее шестью классами больше нужна человечеству, чем какой-нибудь глубокомысленный критик, из года в год мусолящий одну и ту же заезженную мысль… Ну тут я слегка зарапортовалась и очень злая и очень несчастная ложусь спать.

Вот ты один раз сказал про осень, что она очей очарованье. Ты, Валера, иной раз так скажешь, прямо сердце забьется-заколотится, и потом уже никак не забыть. Вчера как раз был такой день — очей очарованье. Солнце прямо как из лета светит, деревья все в желтых листьях и тихие-тихие. Вот в такой день нас в город на субботник повели. Девчонки аж копытами бьют от радости. Хоть и строем, а все ж по улицам, вместе с вольными гражданами. А потом — субботник, это же не туалеты скрести, город к празднику убирать!

Ольга-командир стала платья раздавать, девчонки — переодеваться. Я села и сижу. Ирэн подходит.

— В чем дело, Венера?

А в том, Валерка, что платья такие — я бы в таком дома и пол бы мыть не стала, старые-престарые, ношеные-переношеные… Ну а правду сказать, надела бы да пошла, что мне город ихний — тебя же там не встречу. Так Ирэн! На ней курточка кожаная, цвет серый в голубой впадает, юбочка синяя, косынка в горошек, ну такая лялька! Нет, думаю, не дождешься, чтобы я этакой чумичкой рядом с тобой телепалась.

— Положим, — говорит, — ты преувеличиваешь. Платья действительно старые, но чистые, починенные.

«Вот и надевай сама!» — ей-богу, так и сказала бы, если б не Дашка. Ее Ирэночку только пальчиком задень, тут же тявкать.

— Венера, Венера, ты что! Неужели в самом деле в выходном на субботник! Знаешь, как изгваздаемся!

Я на нее и смотреть не смотрю, что — Ирэн?

Ну, Валера, это никак не ждала!

— Хорошо, — говорит, — наденешь выходное. Только имей, пожалуйста, в виду, до Нового года другого не выдадут.

— Поимею, — говорю.

Мне выходное вот какое досталось: темно-голубое в меленькую клеточку, и фасончик ничего. Я его еще по себе подогнала, где ушила, где выпустила. Прошлась перед девчонками — они умерли. Инка-принцесса говорит:

— А знаешь, ты вполне могла бы манекенщицей.

Вот я манекенщицей на субботник и выкатилась. Только мы с Ирэн и были как люди. Остальные — посмотришь, слезами обольешься…

Хотела и дальше про субботник описывать, так про твою маму вспомнила. Спросишь — почему? А я тогда тоже в новом платье была. Мы с твоей мамой встретились, ну не у вас на квартире, ясное дело, на улице. Нос к носу, и никуда не деться. Она всю меня оглядела, с головы до пяточек. Говорит:

— Ну что же ты, сын, представь мне твою девушку.

Что со мной сделалось! Или мне плясать или плакать от радости. Она сказала твою девушку. Не кто-нибудь, мама твоя сказала!!! Так, может, я и на самом деле твоя девушка? Может, ты ей про меня так и говорил?!

Вы с ней разговариваете, а я вижу, губы шевелятся, а слышать ничего не слышу. Только потом пробиваться стало.

— …А в ней в самом деле что-то от Венеры Милосской. Ты не находишь?

Это она говорит. А ты:

— Ну это как сказать. Попробуй представить себе классическую, несколько грузноватую Венеру в джинсах…

Дальше я опять слышать перестала. И опять слышу:

— Элегантное платьице. Конечно, импорт.

Я рот разинуть не успела, ты говоришь:

— Лондон.

— В самом деле? — спрашивает.

— У нее колоссальные возможности.

Я этот «Лондон» в уцененке купила. За девять рубчиков. Ну потом, конечно, кое-что с ним поделала. Журнальчик заграничный посмотрела. Папкину старую куртку в ход пустила — кожа по цвету здорово подошла. Поясок из нее смастрячила, пуговицы, кантик. Все подумали — в «Березке» отхватила. Ну твоя-то мама могла смикитить: сама как из журнальчика выскочила. Ее с моей рядом поставь — мать и дочка.

А потом ты мне раз говоришь:

— Не хочешь ли оказать услугу моей матери? Пиджак для нее добыть замшевый.

Я смеюсь.

— В Лондон, что ли, за ним скатать?

А ты объясняешь: завтра в торговый центр завезут. Надо только очередь занять пораньше.

Я с вечера стала. Всю ночь продрожала, чуть чахотку не схватила, зато первая была. Их всего-то штук пять-шесть завезли.

Потом ей позвонила. Все, как ты велел, пересказала. Про тебя, ясное дело, ни словечка. Она тут же велела прийти, адрес сказала, а я его давно наизусть выучила.

Пиджак на ней как влитой. А она, вижу, мается: дорого. Я за него двести восемьдесят в кассу заплатила — те, что ты дал, а ей-то говорю: четыреста. Я все точно как ты приказал.

— Уступи, — говорит. — Тебе ж и так перепадет.

Так обидно мне сделалось. Ты-то знаешь, сколько мне перепадет: ноль без палочки.

Торговалась она, торговалась. Под конец устала даже, в кресло села, руки в сторону.

— Ну хоть десять рублей уступи. Десятку-то можно, а? — так жалобно сказала.