Полтора года - [26]

— Вы что, может, забыли? Мне ж от вас причитается.

Сразу смекнула, про что я.

— Нет, — говорит, — не забыла. Просто в той истории мне пока не все ясно.

Не ясно ей! У одной синяк лиловый во всю щеку, у другой рука перебинтована, не ясно! Ладно, это ей тоже припомню.

А теперь про другое.

Знаешь ли, Валерочка, у меня от тебя подарок есть? Я его сама себе от тебя подарила.

Ты тогда у Цыпы так уставши был, что заснул. Я на тебя смотрела-смотрела, и так печально на душе сделалось, а вдруг, думаю, это уже наше прощанье-расставанье? А у меня от тебя даже памяти никакой нету. Тогда отстегнула от кармана твоего кинжальчик золоченый, с ним и ушла, тебе не сказала. Только не думай: золоченый, не золоченый — это мне плевать, мне — пуговицу, и то ладно… Да нет, ты не подумаешь. Ты один раз вот как сказал: «В наш безумно-безумно корыстный век ты уникум бескорыстности».

А с кинжальчиком ни на час не расстаюсь. Днем он у меня под воротник подстегнутый. А спать ложиться, в кулак зажимаю, так и сплю до утра. А сейчас, вот пишу, он в левой руке зажатый. И весело мне от него и печально.

А о пропаже не горюй, приеду, обратно получишь.

Только сегодня (прошло столько дней!) меня осенило. Слепая курица, идиотка, дура! Я должна была понять тогда же, тем утром, после чрезвычайного ночного происшествия, да что там, гораздо раньше! И у меня ведь возникло такое подозрение! Но я отбросила его. Не вдумалась, не вникла, не проверила — отшвырнула. А сегодня один жест и я прозрела.

Шла уборка. Венера мыла подоконники. К ней зачем-то подошла Тамара. Чтобы обратить на себя внимание, положила ладонь на ее голую руку. Венера мгновенно отдернула руку. Лицо выражало высшую степень гадливости. И вот тут мне открылось! Никаких сомнений. Я поняла это так ясно, как будто она сказала мне об этом прямыми словами… Значит, Венера (не знаю уж, каким образом?) догадалась о том, о чем должна была догадаться, что должна была понять я, раньше нее и независимо от нее. Она реагировала на это по-своему: расправилась с той и с другой.

Я могла бы сейчас исписать целую страницу жалостными покаянными словами. Не буду. Простить себе такое бездарное легкомыслие, такую слепоту, такую бездумность все равно никогда не смогу.

За Алю я, пожалуй, спокойна: она с таким отвращением отстраняется от Тамары, когда им случается невзначай столкнуться! Но Томка опасна. Не облюбует ли она кого-нибудь еще? А остальные? Так ли я уверена в каждой? Я перебираю их одну за другой, пристально вглядываюсь, вспоминаю, сопоставляю… нет, кажется, нет.

Но с Томки глаз не спущу.

По-настоящему здесь нужен талант. Талант — завоевать Венеру. Талант — разгадать Люду (о ней здесь еще не упоминала). Талантище — сделать из Тамары человека.

Это я не к тому, что мне следует убраться отсюда. И я вовсе не хочу сказать, что от меня тут нет проку. Или что все, кто здесь делает то же, что и я, делают это лучше меня. Есть лучше. А есть не лучше. И в конце концов где он, тот институт, что учит на волшебника!

Нет, не о том речь.

Речь обо мне самой. То ли я выбрала, что выбрала так случайно? Мое ли это? Кое-какие способности у меня к этому делу, несомненно, есть (если без кокетства). Но ведь есть и кое к чему другому (опять же без кокетства). Немножко рисую. Немножко пишу. (Писала. В рукописный студенческий журнал.) Немножко пою. Из каждого такого «немножко» при известных усилиях могла бы выработаться профессия.

Так вот, на то ли я трачу свои усилия?!

То, что я так бесповоротно, так мгновенно и на первый взгляд как бы бездумно покончила с тем, что поначалу сама же и выбрала, — это-то было правильно. Что бы ни говорил Дима. О чем бы ни молчал папа. Но вот потом? То, что я выбрала потом, то ли это, что мне нужно, что от меня нужно?

Но сначала как это было.

Вот сейчас вернусь к тому давнему дню, и все-все по порядку. А потом перечту и, может быть, пойму.

Еще утром я ничего не знала. Я сидела в тихом садике против нашего дома. Рядом, на скамейке, — тетради с конспектами, на коленях Овидий. Тот самый Публий Овидий Назон, который, родившись за два тысячелетия до меня, определил было мою судьбу.

О его так счастливо начавшейся и такой горестной жизни я узнала на занятиях школьного литературного кружка, который вел у нас студент-филолог. Он взял нас за душу печальными строфами самого Овидия и строчками Пушкина о тени Назона, которая доныне ищет дунайских берегов. Он кончил. Все молчали. А я отважилась высказать свои, что и говорить, довольно-таки самонадеянные соображения по поводу одной не вполне ясной Овидиевой строфы. И наш руководитель задумчиво заметил, что, кто знает, может быть, кому-нибудь из нас посчастливится бросить луч света на иные недостаточно исследованные обстоятельства жизни и поэзии великого изгнанника. И разница между мной и моими одноклассниками оказалась в том, что это возвышенное состояние у них вскоре вытеснилось другими впечатлениями жизни, а во мне засело накрепко. Я добыла «Метаморфозы» и «Печальные элегии» и все больше укреплялась в мысли, что когда-нибудь я таки брошу луч света, которого жаждал наш молодой руководитель.