Полтавское сражение. И грянул бой - [177]

— Другому отказал бы, Игнат Иваныч, поскольку приставлен сберегать особу Чигиринского полковника, а не подвергать ее опасностям похода в логово бунтовщиков, но тебе — нет. Уж больно задел ты мою душу рассказом о своем побратиме сотнике Сметане. Так и быть — веди своих казаков к полковнику Яковлеву, а я как-нибудь выкручусь перед князем Меншиковым за твое исчезновение из Чигирина.

— Привести — приведу, да только не хотелось бы поступить под его начало. Ты, князь Григорий, умный человек и смог понять мою задумку, а поймет и оценит ли ее полковник Яковлев — не уверен. Дозволь мне поступать по собственному разумению, а еще лучше — действовать от твоего имени, как русского генерала, князя и друга самого Государя Петра Алексеевича. И не уступил бы ты мне на время похода своих драгун — чего им без толку в Чигирине торчать, ежели охраняемой персоны в нем не имеется? А тысяча палашей к моим четырем тысячам сабель были бы кстати. А, князь Григорий?

Вот тебе и наивный казачий полковник Галаган! Прекрасно понимает, как нужен у Запорожья и какое значение для населения Украины будет иметь факт участия в уничтожении Сечи одного из ее бывших кошевых атаманов. Поэтому, не мелочась, ставит условия, какие считает нужными, в полной уверенности, что они будут приняты. И они будут приняты, поскольку предлагаемая им против мятежного Запорожья игра стоит свеч.

Лицо Волконского расцвело в улыбке:

— Игнат Иваныч, да разве могу я хоть в чем-то тебе отказать? Ни за что! Бери моих драгун, скачи к Яковлеву и скажи, что прибыл исполнять свой план, который я одобрил. Приказывать ему я не имею права, поскольку он подчинен князю Голицыну, но ежели считает нужным, пускай действует с тобой заодно, а желает добиваться славы покорителя Сечи в одиночку — пускай тебе не мешает. Доволен?

— Не надеялся бы на твою доброту — не явился. Пьем стремянную, и поспешу к своим казаченькам и драгунам — по пути к тебе я велел им через час быть готовыми к маршу. За наш с тобой план, князь Григорий, и за удачу! Будьмо! — Любо, друже Гнат!...

Быстрыми, размашистыми шагами царь Петр направился от двери к окну, отшвырнул ногой попавшийся на пути стул. Лег грудью на подоконник, высунул голову в сад, с наслаждением вдохнул напоенный запахом цветущих деревьев воздух.

Боже, конец весны, а он ее и не заметил! Все дела, дела, причем одно другого важнее и спешней. Но с самым главным из них, если, конечно, забыть об окончательно завязшем со всей своей армией под Полтавой короле Карле, он наконец-то полностью разделался с наивыгоднейшими для себя результатами.

Петр давно с опаской посматривал на юг, где Россия соседствовала с союзниками короля Карла — турецким султаном и крымским ханом. На имевшийся с Турцией мирный договор Петр больших надежд не возлагал — уж больно вероломную политику проводило константинопольское правительство, и Россия была знакома с ней не понаслышке. Так что мир миром, а ухо на юге нужно было держать востро.

Петр так и делал. Когда русский посол в Константинополе Петр Толстой высказал убеждение, что «с турками без подарков любовь не будет действительна», он внял его словам и велел не жалеть денег, чтобы иметь своевременные достоверные данные о проводимой Турцией в Европе политике, имея задачей «в настоящем времени происки швецкие и мазепины изничтожить». В августе 1708 года Толстой известил, что ему удалось подкупить двух самых важных в Константинополе сановников — шифлата и муфтия, которым, исходя из важности доставляемых известий, он обещал платить от двух до пяти тысяч червонцев в год.

Шифлат с муфтием не подвели царского посла, снабжая его самыми свежими сплетнями из жизни султанского дворца и гарема и сообщая о самых секретных планах своего правительства в области политики и в военных делах. Если прежде Толстой туманно извещал, что «турки недреманно смотрят на дела швецкие и полские, ожидая, чем окончатся с Российским государством», то теперь в его донесениях исчезла неопределенность и двусмысленность, они стали четкими и конкретными, в них начали преобладать цифры, военная терминология, географические названия.

Уже в конце 1708 года Петр Толстой сообщил, что турецкое правительство издало указ об усилении своего флота к весне следующего года сотней новых малых галер-галиотов, местами их постройки были определены Константинополь, Никомидия, Синоп. Одновременно было сделано распоряжение об отливке для их вооружения медных пушек из расчета четыре-шесть штук на один галиот. Также было велено заготовлять в большом количестве порох и прочие боевые припасы для ведения боевых действий на море и на суше.

Чтобы предотвратить возможное выступление Турции на стороне Швеции, а если не удастся, дать ей достойный отпор, Петр всю зиму посвятил строительству в Воронеже флота, который намерен был использовать в Азовском море, а если того потребуют обстоятельства, то и в прибрежной зоне Черного. К весне большинство строившихся судов были готовы занять свое место в строю флота, и Петр решил лично произвести демонстрацию русских морских сил рядом с турецкими водами.

Десятого апреля на легкой бригантине Петр отплыл в Азов, вслед за ним тут же отправились два крупных морских корабля «Ласка» и «Шпага». Опережая их прибытие, от турецкого паши из Керчи в Константинополь понеслось срочное донесение, в котором лазутчики паши определили численность и состав русского Азовского флота в «сто галер, восемьдесят кораблей и пятьсот бастилантов малых». Полученное из Керчи донесение вызвало в столице Турции панику: Петр с умыслом взял с собой в Азов несколько запорожских старшин, приведенных не столь давно к гетману Скоропадскому сечевым куренным атаманом Данилой Сулимой, и их присутствие при особе царя дало повод слухам, что русский флот собирается высадить на берега Оттоманской империи полчища самых страшных ее врагов — гяуров-казаков.