Польский всадник - [10]

Голосом, показавшимся ему самому отвратительно слабым, он спросил, куда его ведут, но не получил ответа. Его сознание пребывало в состоянии недоверчивого ожидания и почти полусна, но тело инстинктивно сжималось от страха. Может, его убьют в закрытом экипаже, двухместной карете с черным верхом и красными колесами, как та, в какой ехал Прим, когда его застрелили, или отвезут на пустырь, где, не снимая маски, приставят к виску или затылку дуло пистолета и он даже не услышит выстрела. Думая, что осталось еще несколько ступенек, врач споткнулся, когда они вышли в подъезд, выложенный неровными каменными плитами и пахнувший сыростью и погребом. Открылась задвижка входной двери, и внутрь ворвалась струя холодного воздуха с колючими мокрыми снежинками и шквал трещоток, хохота, бьющих барабанов и пьяных песен. Не зря карнавал вызывал в нем такое отвращение. Выходя, он опять споткнулся на ступеньке, и человек в черном плаще поддержал его, а лакей или кучер так приблизился, что врач почувствовал на своем лице запах лука и водки. Любой увидевший его подумал бы, что это просто пьяный, шатающийся, в съехавшей набок маске, едва держащийся на ногах от вина и с трудом поддерживаемый двумя собутыльниками. Ночной воздух укрепил его мышцы и вернул ясность сознанию, одурманенному до этого момента сонной покорностью судьбе и абсурду. По-видимому, он инстинктивно попытался вырваться, потому что атласная полумаска и гофрированный воротник коснулись его лица и незнакомец прошептал:

– Не пытайтесь убежать, мы ничего вам не сделаем. Если вы выполните то, что от вас требуется, вам не придется жалеть об этой встрече.

Он почувствовал одновременно горячую благодарность и безграничный ужас. В этом голосе не было угрозы, но не было и милосердия. Теперь они шли быстрее, спускаясь по крытым галереям, сталкиваясь с людьми, двигавшимися в обратном направлении: им наступали на ноги, толкали руками и локтями. Его заставили повернуть направо, где начиналась тихая и безлюдная улица Градас. В толпе он чувствовал себя в безопасности, хотя все равно никто не обратил бы внимания, если бы его свалили с ног ударом ножа или выстрелом и оставили лежать как безнадежно пьяного под ногами масок. Но голоса становились все более и более отдаленными, и теперь они шли, ни с кем не сталкиваясь. Он вспомнил, что эта узкая неосвещенная улица вела прямо к Сан-Исидоро, где был фонтан: врач услышал шум его струй и одновременно шлепанье по грязи копыт лошади, которая, тряхнув головой, зазвенела каретной упряжью. «Сейчас меня заставят сесть в экипаж, приставив к спине дуло пистолета или конец палки, и человек с грубыми руками вскочит на козлы, а другой сядет рядом со мной и будет меня держать». Врач безо всякого удивления обнаружил, что его предсказания сбываются: он услышал, как открылась дверца и опустилась подножка. Совместными усилиями мужчины подтащили его к карете, как парализованного или заключенного, и почти закинули внутрь: он даже не стал сопротивляться и не почувствовал тяжести своего тела. Обшивка сиденья, куда его так бесцеремонно усадили, была из очень мягкой кожи и подбита ватой. Это слегка обнадежило врача тем, что он попал не в руки тайной полиции: ее экипажи представляли собой жалкие фиакры с рваной обшивкой сидений, пахнувшие дешевым табаком, затхлостью и чем-то похожим на кошачьи испражнения. Врач слышал, как дышит рядом человек в полумаске, задернувший занавески на окнах и теперь с некоторым облегчением устраивающийся под своим плащом – все еще беспокойный и настороженный. Форейтор стегнул лошадь, прищелкнув в воздухе кнутом, и карета удивительно легко и осторожно покатилась по грязной улице, покачиваясь в ритм размеренному стуку копыт, постепенно убыстрявшемуся, по мере того как все дальше оставалась площадь Толедо и приближались, как вычислил врач, пустыри западной окраины города, где за последними домами возвышались в темноте, словно одинокие гиганты, арена для боя быков и больница Сантьяго, чьи заостренные башни первыми видел человек, приезжающий в Махину по дороге из Мадрида.

Врач сглотнул, глубоко втянул воздух и, облекая свое негодование в грозные слова, сказал:

– Кабальеро, если вы им являетесь, в чем я чувствую себя вправе сомневаться, ввиду вашего возмутительного поведения…

Не повышая голоса, человек в плаще прервал его:

– Или вы замолчите, или я заткну вам рот. Выбирайте.

Мертвым подвязывают челюсти и кладут монеты в один дуро на закрытые веки. А если его убьют и выбросят на помойку, он останется лежать с открытыми глазами и отвисшей нижней челюстью, как умерший от приступа, со струйкой крови или слюны на подбородке. Спокойный и отчаявшийся, он подумал о странности жизни и своенравии судьбы: человек случайно приезжает в неизвестный город, открывает консультацию, никем не посещаемую, привыкает изучать анатомию и поддерживать свои силы горячим шоколадом и сигаретами из трав, ложится однажды спать, но вскоре его увозят с завязанными глазами и он находит смерть в этом городе, о существовании которого несколько месяцев назад даже не подозревал. Человек погибнет в двадцать три года, как муха или таракан, как курица, безжалостно лишенная жизни, и только старая и почти выжившая из ума, но добросердечная женщина хватится его, а через несколько дней уже никто не будет помнить о его существовании, словно он и не жил в этом мире.