Польская Сибириада - [12]

Жители Червонного Яра грузились в поезд последними. Почти все вагоны уже были заняты. В оставшиеся два свободных вагона затолкали столько людей, сколько смогли. В толчее, подгоняемые окриками конвоиров, карабкались они в вагоны, подавая друг другу больных, стариков и детей. Свой небогатый скарб — узелки, мешки, чемоданы — бросали, как попало и куда попало. А солдаты подгоняли:

— Быстрее, быстрее! Давай, давай!

— В этом вагоне уже палец некуда воткнуть!

— Как со скотиной с нами обходятся!

— Мешок, мешок! И узел с постелью, вон, там лежит!

— Марыся, деточка, куда ты пропала?

— Цыня! Цыня! Цыняяя!

— Бронек, помоги бабушке.

— О Боже, к нам еще новых грузят!

— Мы ж здесь все задохнемся!

— Ничего, ничего. Все уладится. Давай, давай! Быстрее! Места много. Давай, давай!

Энкавэдэшники подгоняли, медливших заталкивали силой, бросали в вагоны последние узелки. Густая цепь красноармейцев с трудом удерживала на безопасном удалении от поезда толпу украинок, перекрикивающихся с отъезжающими. Возницы тоже не очень понимали, как вести себя дальше. Одни хлестали коней кнутом и галопом пускались в обратный путь, только бы быть подальше от всего этого. Другие продолжали стоять, как будто ждали чего-то или кого-то. Некоторые снимали шапки и тискали их в руках, как перед входом в церковь.

Комиссар Леонов нервно приказал прогнать возниц и оттеснить напирающую толпу.

— Запереть вагоны! — крикнул он.

Скрежет, скрип примерзших дверей. И трах! Трах! И еще крепкий засов снаружи, чтобы люди в вагоне не могли раздвинуть створки изнутри.

— Готово!

— Закрыто!

— Все! — подвел итог успешной акции комиссар Леонов.

Вагоны заперты. Постепенно стихал доносящийся изнутри гул, похожий на жужжание пчелиного роя в улье. Слышно было только пыхтение дышащего паром, готового тронуться в путь локомотива. Багряное солнце катилось на запад. Внезапная тишина опустилась на крошечную, затерянную в снегах подольскую станцию Ворволинцы. Свисток паровоза. Один, второй. И тут только началось! В каком вагоне? Неизвестно. Факт, что неожиданно тишину разорвала песня, покатилась от вагона к вагону, пока не охватила весь поезд:

«Боже, что Польшу во веки…»

Локомотив засвистел, пыхнул дымом, колеса буксовали, крутились на месте, пока, наконец, эшелон с ссыльными не двинулся в путь…

3

Поезд набирает скорость. Колеса ритмично постукивают на стыках рельс: тук-тук, тук-тук. Локомотив тяжело пыхтит на подъеме, посвистывает на стрелках, замедляет ход перед семафорами. Постепенно стихают, угасают набожные песни, полные скорби, веры и надежды. И в наступившей тишине все, как один, думают об одном — куда их везут, какая судьба им уготована?

Нар в вагоне нет. Стены, пол и крыша. Высоко под крышей два маленьких окошка, наглухо забитых снаружи. Запертые на засовы и щеколды двери. Товарняк, предназначенный для перевозки ящиков, мешков с зерном, мукой, сахаром. Или скота. Темно.

Скрип примерзших дверей. Лязг наружного засова. Со снежной белизны, со света багряного заходящего солнца — в эту внезапную вагонную темень и тесноту! Свободные прежде люди, с колыбели сроднившиеся с природой, землей, солнцем, ветром, воздухом и водой, в тот миг, когда их заперли в темном товарном вагоне, почувствовали себя, как загнанные в клетку звери.

Намерзшиеся за день, они понемногу оттаивали в тепле собственных тел и дыхания. Отрешенность, покорность судьбе, сонное бессилие все сильнее охватывали их души и тела. Свалиться, где стоишь, и уснуть, спать, спать! Ничего не видеть, не слышать, провалиться в сонное беспамятство и хоть на мгновение вырваться из этого внезапного кошмара.

Люди окликали друг друга, оглядывались в поисках свободного местечка, где можно было бы устроить хоть какое-то подобие постели для плачущих детей. Искали завалившиеся куда-то узелки с едой и постелью. Светили себе спичками. Иногда на секунду вспыхивал карманный фонарик, еще реже свечка, которую кто-то предусмотрительно захватил из дому.

У природы свои законы. Взрослые еще стеснялись, даже спросить не решались, терпели до последнего. Дети громко просились по нужде. В углу вагона люди обнаружили специально для этой цели предназначенную дыру в полу. Не отгороженную. У всех на виду — небольшое отверстие в полу вагона. Заиндевевшее, дышащее морозным сквозняком…

Ночь. Духота в вагонах густеет с каждой минутой. Сохнут овчины, кожухи, перины, портянки, смердит потом, калом и мочой. Счастливы, кому удалось уснуть. Большинство дремлет в угарном полусне. А есть и такие, которые не могут справиться с лавиной мыслей, к которым сон не идет. Неспокойная ночная тишина. Кто-то крикнул во сне, заплакал ребенок, кого-то мучит сухой кашель.

Ежи Даниловича сон не брал. Закрыв глаза, сидел он, опершись о стену вагона, и бился со своими мыслями. Хотелось курить, но боялся пошевелить рукой, разбудить жену, уснувшую на его плече. Сынок спал у нее на руках, накормленный материнской грудью. Рядом дремали остальные члены семьи. Ежи думал о них с огромной нежностью и, как не странно, был в этот момент почти счастлив. «Будь что будет, важно, что мы все вместе». Думать даже не хотелось, что было бы, если бы Наталку с сыном не пустили с ними. Чему быть, тому не миновать, — главное, что мы все вместе. Главное, главное…»