Половодье. Книга первая - [5]

С этими ребятами…

Роман прислушивался: не пришла ли Нюрка? Кажется, нет. Он узнал бы ее по голосу. Весь вечер намеревался спросить о Нюрке у матери и не решился. Так и присохло на губах ее имя.

— А чехов видел? — почему-то шепотом спросил Митрофашка.

— Видел, — качнул головою Роман.

— Да… Наделали они делов! — и писарь смолк.

Гаврила снова принялся рассматривать свои ладони, о чем-то размышляя.

— А у нас все по-старому, — со вздохом проговорил Трофим. — Только и новостей, что солдатки брюхатели. Лукерья Ерина раза три недоносков выкидывала. Толкуют, будто с Мишкой Жбановым путалась, язви ее!..

— Не дело, Трофим, хлопцу про всякую погань объяснять, — буркнул Макар Артемьевич, недовольно сверкнув глазами.

— Оно, конечно. — По лицу Кожуры пробежала виноватая улыбка, по ему, видно, очень хотелось досказать начатое. И Трофим, подвинувшись к Роману, зашептал:

— Смертным боем бил Лукерью мужик, когда с войны вернулся. Потом рукой махнул, запил. Последний он теперь человек. И все баба, язви ее.

Роман с размаху звонко чокнулся с Трофимом и выпил до дна. Ему вдруг стало нехорошо. Закачался стол, по всему телу побежали мурашки. Где-то далеко прозвучал голос отца, скрипучий, словно чужой:

— В селе, сынок, третьего дня конокрада судили. Из Прониной мужика. Всем миром самосуд устроили. Помер.

— Вера умиротворяет душу, — веско бросил поп. — Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Верою Авель принес богу жертву лучшую, нежели Каин. Верою блудница Раав не погибла с неверными…

Гаврила грозился оторвать голову кому-то. На улице все еще визжали девки. А Нюрки не было. Не пришла Нюрка. Знать, быльем поросли сумеречные стежки-дорожки. И встретит, как чужая… А ведь клялась, что ждать будет. Хотя кто их поймет! Падка коза до соли, а девка до воли.

Самогон растекался по телу. И когда Роман уснул, положив стриженую голову на стол, он увидел растерзанного конокрада и крутобровую Нюрку, которой отец Василий читал какую-то проповедь. Слова у попа лукавые, липкие, и вот они — не слова, а петля, что затягивается вокруг Нюркиной шеи.

Потом, уже на постели, Роман открыл глаза и в тяжелом тумане рассмотрел спящего на сундуке отца Василия с багровым, вспухшим носом. А, может, это и не нос, а чирий?

За столом сидели Трофим и Гаврила. Обхватив руками лысеющую голову, Трофим тонко скулил. По щеке его прозмеилась слеза и упала в рюмку.

— Я ему башку оторву, паршивцу! — хрипел кузнец, страшно вращая округлыми, диковатыми глазами.

«Пусть отрывает. Значит, так надо», — мысленно согласился Роман засыпая.

4

Рано утром, едва над бором побелела узкая полоска неба, на взмыленном, гривастом Чалке приехал с пашни Яков. Плечистый, высокий, он спрыгнул с коня, отпустил у седла подпруги и тяжело простучал коваными сапогами по крыльцу. Соседка Марина окликнула из-за плетня:

— Вот радость-то! Роман приехал! Мужик-мужиком!

— Раненый, — круто обернулся Яков.

— На живом все присохнет, — утешила Марина. — Моего Трохима так укатали, едва домой дополз. Спит.

Яков улыбнулся, торопливо махнул рукой и пробежал прямо в горницу. В полутьме опрокинул стул. Подошел к окну, открыл створки вместе со ставнями. В лицо ударило полынной свежестью палисадника. Сноп света ворвался в комнату, заиграл на не убранной со стола посуде.

Роман спал, свесив с постели круглую, как арбуз, голову. На смуглой щеке ясно обозначилась ямочка. Рот был чуть открыт, и при каждом вздохе по розовым припухшим губам пробегала легкая, еле уловимая дрожь.

«Такой, как был, — подумал Яков. — Разве, что похудел немного».

И вдруг кто-то громко чихнул раз — другой. Тут только Яков заметил на полу разбросившегося между столом и кроватью отца Василия. Поп глубоко дышал, со свистом выпуская из груди воздух. Густо обросшие бородой щеки раздувались при этом, отчего пастырь походил на хомяка.

Подойдя к кровати, Яков ласково потрепал брата по плечу:

— Рома! Вставай!.. Да вставай же! Ух, ты! Засоня!

— А? — голова взметнулась. — Яша?!

Расцеловались. Роман пристально посмотрел на румяное лицо брата, на лихо закрученные черные усы и проговорил с явным восхищением:

— Вон ты какой! Ну, и здоров же, Яша! Как медведь! — Роман толкнул брата в плечо. — Здоров!

— Левую зацепило?

— Ага. Есть, Яша, закурить? Мутит с похмелья. Ох, мутит!

Яков достал из кармана выцветших брюк кисет и протянул Роману.

— Жинка вышила, что ли? — спросил тот, закручивая папиросу желтыми от махорки пальцами здоровой руки.

— Жинка… Эх, ты, куряка! Цыгарку не можешь свернуть. Дай-ка помогу.

— Из Сосновки взял? — Роман кивнул на кисет.

— Оттуда.

— Мама говорила, что женился. Ну, и как?

— Еще не разобрался. Месяц всего живем. Значит отвоевался, Рома? Так-так… Ну, отдыхай. Похмелиться бы надо.

Роман, сделав несколько затяжек, выпустил изо рта облако густого синеватого дыма. Затем соскочил с кровати.

— И насвинячили ж вы! — покосившись на стол, проговорил Яков.

— По-окопному. Это ты — крыса тыловая, — шутливо ответил Роман.

Братья рассмеялись. Не один раз мечтали они об этой минуте, когда война и смерть остались позади и можно так сидеть вдвоем, вспоминая прожитое.

— Может, батю разбудим? Ему тоже тяжко, — предложил Роман, разливая самогон по стаканам.