Половодье. Книга первая - [26]

— Объездчики как сквозь землю провалились. С того дня раза два были на гульбище и больше не показываются, — сказал, будто между прочим, Ванька.

Роман ничего не ответил. Тогда Бобров заговорил о Петрухином побеге.

— И ловок же, черт! От стражи дал тягу. Теперь, поди, скрылся так, что не найдут. Ищи ветра в поле!

— Я толком и не понял, чего кустари прячутся?

— В феврале Петруха да еще несколько фронтовиков Советы устроили. Всех земских — по шеям, а мужиков победнее во власть произвели. Толкуют, будто так же и в Расеи. И Горбань потому заворачивал этим делом, что его, значит, большевиком зовут. Он с таким распоряжением сюда и приехал: новые порядки заводить, — рассказывал долговязый. — У нас в селе за главного в Совете Гаврилу-кузнеца поставили, тестя Петрухиного. Мужики постановили. Потом, весною, распустили Совет. Марышкин приехал и старосту Касьяна Гущина обратно на сборню призвал.

— Выходит, Петруха — большевик?

— Так. И вот с той поры кустари скрылись. Все они за Горбаня.

— А что ж мужики?

— Гаврилу в обиду не дали. Всем миром встали за него, как он никому зла не причинил. Да и не расчет селу такого кузнеца лишаться. С кустарями, однако, не пошли. Один Ефим Мефодьев к ним маханул. Как приехал домой, так и повел с ними дружбу. А остальным кому хочется по бору путаться, когда у каждого хозяйство?

— Ефим добровольно пошел?

— Знамо, никто из села не гнал. Унтером приехал. Кто б его не уважил?

— И все ребята-то хорошие. Не дураки.

— Так. Говорят, рано ли, поздно ли, а из белой милиции кишки повымотаем. Снова Совет в селе поставим.

— Выигрыш с проигрышем в одних санях ездят, — задумчиво произнес Роман. — А народ они отчаянный. Это правда.

Из переулка повалили бабы. Запестрило в глазах от их разноцветных нарядов.

— Служба в церкви кончилась, — заключил Ванька.

В кашемировом полушалке и новых сапожках ленивой походкой прошла Морька Гордеева — розовощекая, покладистая девка, к которой многие из парней ходили на сеновал. Ничего не боялась Морька: ни дурной славы, ни отцовской трепки. Почти всех женихов с Харьковской и Подборной улиц держала в своих жарких объятиях. Об этом знали бабы, но особой злобы к Морьке не питали. Хоть и распутная девка, да богомольная. В редкий праздник не поет на клиросе.

Прошла Морька, а потом вернулась.

— Чего эт сидите, на баб глазеете? — спросила, важно поздоровавшись об руку, и подсела рядом.

— Нечем больше заняться. В церковь не ходим каждодневно, — ответил Ванька. — Это ты, знать, скоро монашкой заделаешься.

— Пошла бы в монастырь, да много холостых, — Морька хихикнула, прижимаясь к Роману. Тот коротко посмотрел на нее и отодвинулся.

— О своей крале, поди, скучашь? — она смерила Романа с головы до ног смелым взглядом. — Видела ее в церкви. Молилась. А эт первая примета, што грех взяла на душу, когда к господу богу обращается. Только дура ить! Ты, Ромка, должон сладко целоваться. У тебя губы страсть какие приятные! — И засмеялась громко, вызывающе.

Роман вскипел было: бесцеремонность Морьки больно ужалила его. Но тут же овладел собой. Все равно Морьку ничем не проймешь.

— Нравлюсь тебе, что ли?

— А то нет! Ниччо! Только шибко стеснительный. Будто девка красная. Однако, не замоча рук, не умоешься.

— Хорошо, — Роман озорно подмигнул Ваньке. — Когда почин сделаем?

— Ты насчет чего? — Морька притворно осердилась, дернув плечом.

— Насчет того же самого. Целоваться-то когда приходить?

— Хоть сегодня. Поди, на гульбище будешь. — Поднялась с лавочки и, гордо вскинув голову, зашагала дальше.

— Приглянулся ты Морьке, — проговорил, улыбаясь Иван. — Теперь держись. Ни за что не отстанет…

Роман не слушал. Морька снова заставила его вспомнить о той, которую он старался совсем вырвать из сердца. И странное совпадение. Тогда, в день приезда домой, он видел во сне Нюрку и отца Василия. И это казалось смешным, невероятным. Мало ли что сонному приплетется? Но вот сон сбылся. Поп читает Нюрке проповедь.

Прямо к воротам на потном саврасом иноходце подлетели георгиевские кавалеры Максим Сорока и Андрей Горошенко. Первым, звякнув георгиями, соскочил с ходка Максим. Он вырядился, как на парад: офицерский мундир, а на груди все четыре креста.

— Значит, в нашем полку прибыло. Еще один кавалер георгия, — сказал Сорока. — Поздравляю, Роман Макарович!

— А ты? В офицеры вышел? — с восхищением спросил Завгородний.

— В чине прапорщика по ранению уволили, — ответил Максим. — Нам бы с тобой перетолковать надо. Есть тут вопросец важный.

— Говорите.

Сорока кивнул на Ваньку. Тот понял намек и поднялся:

— Вечером, Роман, встретимся. На гульбище. — Ванька нехотя поплелся по улице.

— Здесь тоже как-то не совсем удобно беседовать. Секретное дело, — проговорил Максим.

— Что ж, в дом заходите.

Горошенко привязал иноходца у палисадника, достал из ходка несколько бутылок самогона.

— Чтоб не на сухую разговаривать, — пояснил он, растянув в улыбке яркие губы, наискось пересеченные шрамом.

В горнице закрылись вчетвером. От Якова таиться не стали. Закусывали пирогами с картошкой и кулагой.

— За возвращение домой! — провозгласил первый тост Сорока. И единым махом выпил стакан спиртного, тряхнув русыми волосами, зачесанными назад с пробором. Роман залюбовался прапорщиком. Красивый, статный, Максим держался не хуже любого благородия. Не смотри, что сын мужика и без особого образования.