Половодье - [8]
Но здесь, в центре, рядом с Карликом господствовало несмолкающее веселье. Все как один обязаны были громко смеяться, печаль не допускалась ни на миг. Смеялись, ели, пили и развлекались на славу, играли в карты на солидные суммы, достойные картежников в больших клубах, — как играют за столами, покрытыми зеленым сукном; только здесь были засаленные карты и, казалось, ставки должны были делаться фасолинами. Играли в простые игры, главным образом в двадцать одно, но иногда в щептик и редко, предаваясь «изыску», особенно в последнее время, играли в покер, главным образом из-за специфических терминов этой игры, дававших повод для шуток; игру эту знал любой, и все партнеры получали от нее истинное удовольствие. Играли и в цинтар, но вместо кукурузных зерен на грязную оберточную бумагу, расчерченную по правилам, ставили наполеоны и монеты ее величества королевы Виктории. Здесь-то и окрестили ради смеха одни монеты «фасолью», а другие — «кукурузой». Ход по кривым линиям, нарисованным смоченным слюной химическим карандашом, назывался «прополкой», потому что наводил на мысли о кукурузе. Удачливая карта — «дождем плодородия». Золото и серебро, украшения и разного рода ценные вещи странным образом именовали сельскохозяйственными терминами.
Во все это играли без оглядки, отдаваясь веселью, все ставилось на кон; то был какой-то странный урок на тему о тщете богатства и роскоши этого мира. Все выворачивалось наизнанку, и обнажалось то, из-за чего в течение столетия собирались эти богатства: жадность и жажда жизни, толкавшие к накопительству, освобождались от торжественных одежд, законов и правил; в этом азарте игры на счастье исчезала иерархия, согласно которой некогда оценивали людей. Здесь все становилось явно, и уже самое это отрицание таинственности связей и форм старого мира вело к его уничтожению. Люди Карлика держались вполне непосредственно — барон Грёдль не позволил бы себе такого — и потому были веселы, всегда веселы.
Единственным, кому представлялось право быть более сдержанным, а иной раз и задумчивым, был Пауль Дунка, законник, который должен был устанавливать контакты с внешним миром, разговаривать с важными лицами и в случае необходимости находить юридические формулы для оправдания действий Карлика. Он тоже смеялся, но меньше, много меньше здесь, чем в других местах; почти помимо своей воли ему приходилось подлаживаться под веселье Карлика и его дружков. Иногда ему разрешалось произносить странные речи, при которых окружающие подмигивали и подталкивали друг друга локтями.
Его встретили залпом смеха, он увидел освещенную комнату и засмеялся вместе со всеми.
— А, Пали, привет! — весело крикнул Карлик.
— Привет!
— Здорово! — закричали все вокруг, а «отец» Мурешан, дабы подкрепить веселье, добавил:
— Благословляю тебя, сын мой, в этом доме, куда мы собрались, чтобы вознести хвалу господу.
— Во веки веков, аминь, — ответил смеясь Пауль Дунка и притворился, будто кланяется лжесвященнику, облаченному, как обычно, в кофейного цвета рясу с нашивками майора на рукаве. У него на самом деле была некоторая связь с церковью — до войны он грабил алтари, продавал церковные чаши; пристрастился он к этому после пяти лет, проведенных в семинарии, откуда его выгнали. Потом во время войны он выдал себя в Яссах за священника разгромленного полка, сказал, что был ранен во время бомбардировки, устроил себе перевод в эту отдаленную епископию, находящуюся на границе, и, войдя в доверие к старику епископу, которого он развлекал, стал его советником. Узкое лицо его, кожа, точно опаленная внутренним огнем, бесплотность тела — будто он изматывал себя долгими постами, — редкая бороденка монаха, переставшего быть мужчиной или занимающегося постыдными делами в темноте келий, равно как и гнусавое произношение, да и манера выражаться, впрочем, пожалуй, чересчур вызывающая, как бы подтверждали его мнимый сан. Внешний облик отличал его от грубых дружков; он мог бы показаться хрупким и безобидным — если бы не его бегающий острый взгляд зеленоватых глаз, который он обычно скрывал. Этот бегающий взгляд иногда застывал, становился ледяным, невыразительным, бесхитростным и даже глуповатым (хотя обладатель его был явно неглуп); то был скорее остекленевший взгляд больного, пробивающийся откуда-то издалека.
Таким увидел его как-то один из настоящих монахов, который смирял свою гордыню службой в епископии. Человек этот изумился и, весь дрожа, отвесил ему низкий поклон, а «отец» Мурешан, не выходивший из своей роли, остался неподвижен, как бы по-прежнему пребывая душою в мире ином. В такие минуты, когда словно бы прерывалась его связь с бренным миром, он был особенно опасен и ядовит, как скорпион.
