Половодье - [16]

Только тогда Филип взял пистолет как следует и робко положил палец на курок. Напряжение в комнате достигло апогея, напряжение и полная растерянность, потому что в этот миг никто не понимал Карлика. Все обратилась в одно сплошное ожидание; обрывки мыслей, которые обычно блуждают в людских головах, воспоминания, из тех, что не поднимаются до порога сознания, но благодаря которым любая ситуация как бы уподобляется уже известной (ведь только так каждый из нас ориентируется в жизни, в смутных ощущениях), — все застыло, даже дыхание замерло. Пауль Дунка почувствовал во рту соленый вкус страха.

И в этой абсолютной тишине раздался тихий и мягкий, странный и будто не схожий с обычным голос Карлика:

— Приставь дуло к виску!

Рука Филипа сжала пистолет, и чувствовалось, бесконечное удивление охватило его, пробиваясь сквозь страх: «Чего этот человек от меня хочет? Не понимаю». Однако он очень хорошо понимал, что повис над бездной, над краем пропасти, и ему стало дурно от этой высоты. Во рту был странный привкус, он сделал глотательное движение, но слюны не было. По шее, выглядывавшей из грязного воротника, как поршень, ходил кадык.

— Тебе сказано — дуло к виску, — повторил еще тише и мягче Карлик, пристально глядя на него.

«Не может быть, он просто играет со мной, чтобы меня попугать», — подумал Филип, и надежда, захлестнувшая его, мгновенно перешла в радость, какой он не знал за всю свою жестокую жизнь, где все радости сводились к примитивным удовольствиям. «Он играет со мной, я спасен», — мысленно повторил он и даже улыбнулся, потом поднял пистолет, легкий как пушинка, и приставил его к виску приятно холодным дулом.

— Ты сожалеешь о том, что натворил? — спросил Карлик.

— Да, — сказал Филип, кивнул и улыбнулся, улыбались не только его губы, но и глаза.

— Тогда стреляй, — коротко прозвучал приказ Карлика.

Лицо Филипа окаменело. «Не может быть», — воспротивился он всем своим существом. «НЕ МОЖЕТ БЫТЬ», — кричал в нем незнакомый, чужой голос. И тут он оглянулся и увидел застывшие лица тех, кто стоял у стен, они тоже испугались, он понял их испуг, и ужас его возрос, слился с их ужасом. Он взглянул в глаза Карлику и понял, что спасения нет. Никакого выхода, абсолютно никакого — он уже мертв. Ужас остановил кровь в его жилах, и ни на единую секунду ему не пришло в голову протянуть пистолет и выстрелить в стоявшего перед ним человека, требовавшего от него необъяснимого, невероятного, того, чего он так боялся. Он вдруг ослаб, его покинула воля — теперь в последние минуты своей жизни, он вдруг постиг, что означает невозможность действия, и это его поразило. Поэтому, когда Филип вновь услышал голос Карлика, приказавшего: «Стреляй!», он закрыл глаза и нажал курок. Выстрел прозвучал приглушенно, и Филип мягко опустился на колени, а потом рухнул набок.

И тут, пока все еще молчали, потрясенные происшедшим, второй пленник, связанный, пополз к Карлику. Карлик подал знак Месешану, тот понял: и прикончил второго выстрелом в затылок. Но этой смерти никто почти и не заметил. В комнате по-прежнему господствовала тишина. Карлик очень спокойно зажег сигарету.

Все эти матерые бандиты, все эти убийцы были потрясены. Не потому, что сама по себе смерть могла потрясти их, и не потому, что они надеялись на милосердие Карлика. Но эта опасная игра — заряженный пистолет в руках отчаявшегося человека, — игра, в которой рисковал и сам Карлик, наконец, это предписанное самоубийство ужаснули их.

Пауль Дунка понял жестокость Карлика. В ней было желание доказать, что его власть покоится не только на том, что он сильнее, быстрее других и что для него не существует никаких запретов. Его власть была значительно больше, и этим он отличался от всех. Не физическая сила, но даже просто его голос — просто голос и взгляд могли толкнуть человека на что угодно, и спасения не было. Любой из них мог стать в его руках орудием самоуничтожения. Его авторитет вступил в новую фазу, эта ночь изменила былые отношений, существовавшие между ними. Он, Карлик, был отныне больше чем главарем.

Может быть, потому Пауль Дунка и смотрел на него так зачарованно, что понял его побуждения, понял даже лучше, чем сам Карлик. Шок был велик. Он был бы велик в любом случае, даже если б не эти мысли о Карлике. Дунка и раньше видел, как умирают люди. Видел, как умирал его отец, старый Дунка, которого он боялся все свои молодые годы, ибо ему казалось, что старик разгадал его и никакой маскарад перед ним не имел смысла. Старик болел недолго, и болезнь не сломила его. Потому смерть его была короткой и решительной, как и жизнь, — то была достойная и почти торжественная смерть, как на картинах в школьных учебниках: вся семья — на коленях вокруг ложа, слуги — в дверях с опущенными головами, а на постели — обессиленный, но исполненный величия и пребывающий почти в экстазе умирающий; у него еще хватило сил поднять руку, дабы раздать наставления и советы, голос его слабел, но поднятая рука была знаком власти в этом доме. Старый Дунка умер почти так, как, по преданию, умирают великие и мудрые короли. Во всяком случае, такой сохранилась эта смерть в сознании сына, хотя на самом деле все произошло немного по-другому: отец повернулся лицом к стене и не хотел видеть никого и ничего — ни комнаты, ни домашних. Пауль Дунка видел и другие смерти, например смерть своей сестры: та, казалось, с самого детства была удивлена и напугана тем, что ее ждет подобный конец.