Половодье - [122]
В те дни я не понимала, как унижаюсь. Это было естественно в моем положении, фрейлейн Хильда была моим спасением.
Но однажды она пришла домой раньше времени и застала меня в слезах. Я вспоминала дедушку, и тоска разрывала мне грудь. «Что случилось, дуреха!» — спросила она. Я рассказала ей о дедушке, о его смерти. Тогда фрейлейн Хильда рассвирепела и впервые побила меня. «Ишь ты, — кричала она, — я хорошо отношусь к ней, даю ей жрать, а она тоскует по мертвым старым жидам!» Взбешенная Хильда открыла для себя, что у меня есть и другие чувства, кроме унизительной признательности к ней, что у меня были родители, дедушка, личные воспоминания. То есть что я — человек. С той минуты ее словно подменили. Она нарочно унижала меня, била без всякого повода, и я стала бояться ее. «Я отправлю тебя туда — таскать камни с утра до ночи, чтобы ты там загнулась, раз не довольна здесь!»
Мне иногда даже хотелось этого, но она никуда меня не отправила. Она мучила меня и стала находить удовольствие в истязаниях. И подозревала, что я притворяюсь, безропотно все перенося. Ни за что ни про что она била меня по лицу и говорила: «Признавайся, ты в душе проклинаешь меня, тебе самой хотелось бы дать мне пощечину, ты мечтаешь о моей смерти!» — «Нет, фрейлейн Хильда!» — «Врешь, мерзавка… Знаю я вас, дегенератов…» И снова била меня. «Признавайся, что ненавидишь меня!» — «Нет, — кричала я, — я не ненавижу вас». — «Значит, любишь меня?» — «Да, фрейлейн!» — «За что? За то, что и бью тебя, неблагодарная скотина? Ничего, скоро будешь обделываться, едва заслышав мои шаги».
От страха, от постоянного ужаса я опять отупела, Стала путаться, сбиваться в делах, и это приводило к новым наказаниям. Я прожгла утюгом ее блузку — разразилась страшная буря. Но любопытно, что после этого она успокоилась. Убедилась, что я дегенератка, идиотка, ничтожное существо, которое даже побоев не чувствует. Она, дескать, превосходит меня во всех отношениях, она высшее существо — сознание этого льстило ее самолюбию.
Она убила бы меня в день освобождения, но я спряталась под кровать, и она, не найдя меня, в страхе удрала куда-то.
Пауль Дунка потрясенно слушал ее. Хермина умолкла, посмотрела на него и сказала:
— Ты такой же, как та фрейлейн, и я ненавижу тебя. Ты будешь пользоваться моим телом, и ничем больше, не моей любовью. Я ненавидела тебя, когда ты обнимал меня, ведь я знала, что ты думаешь только о себе, только о своем удовольствии. Вы все одинаковы, все. Я поняла это и освобожусь раз и навсегда. Никаких чувств. Вещи вам нужны, одушевленные вещи, вот и пользуйтесь вещами.
— Нет, — воскликнул Пауль. — Я люблю тебя по-настоящему. Поверь! По-настоящему люблю тебя.
— С чего бы это? Что на тебя нашло?
— Сегодня при мне убили человека.
— Человека? — изумилась Хермина. — Одного человека? А миллион, а два миллиона? Два миллиона — это на тебя не действует, не так ли? А вот один человек — событие! Ты убил его и теперь приходишь, чтобы я полюбила тебя, нежного убийцу. Ненавижу, ненавижу!
Пауль Дунка почувствовал, что он способен стать безгранично терпеливым. Он утешал, ласкал ее, теперь угрызения совести не мучили его — ни тот убитый человек, Стробля, ни крики избитой женщины. Хермина судорожно рыдала.
Пауль Дунка поймал себя на том, что говорит шепотом:
— Мы уедем. Уедем отсюда завтра в восемь утра. Я люблю тебя так, как никого никогда не любил. Люблю тебя такой, какой ты была, какая ты есть, какая будешь!
Но он смог ее успокоить лишь много спустя, после долгих часов, и первый задремал. Он очнулся, услышав скрип дверей, и сразу понял: она хотела убежать на рассвете, не видеть его больше. Он кинулся за ней, схватил ее в объятия, раздел, несмотря на ее сопротивление, затем оба уснули.
Когда они проснулись, было одиннадцать. Господин Уорнер уехал три часа назад, на улице было тихо. Пауль Дунка приготовил кофе, принес ей в постель, а сам присел на краешек и глядел на нее.
— То, что я сказал тебе, — правда. Одна правда, единственная правда.
Хермина долго молчала. Наконец попросила:
— Расскажи мне, что было вчера.
Пауль Дунка рассказал ей все, без утайки, с самого начала — про Карлика, про его банду, о каждом в отдельности.
— Значит, из-за меня ты связался с ними?
— Может быть.
— Бедняжка, ты так же глуп, как мой дедушка, — сказала Хермина и осторожно провела рукой по его волосам.
— Я согласен, пусть меня покарают.
— Я не позволю, — ответила Хермина.
Утомленные, они заснули снова.
Глава XV
Самолеты редко прилетали в этот городок, и тем не менее в тот морозный зимний вечер, когда хрустально чистый воздух был вспорот гулом мотора, немногие обыватели обратили внимание на прибытие самолета, на котором прилетел с точными указаниями из Бухареста Октавиан Григореску, полномочный представитель центра.
Направляющие красные и зеленые огни вспыхнули и погасли. Пилот, покружив над слабо освещенным городом, повернул на сигнальные огни Матуса и пошел на посадку.
— Прибыли, — воскликнул военный летчик, обращаясь к своему молчаливому пассажиру. — Хорошо летели, всего полтора часа. — И указал на освещенный циферблат.
Григореску кивнул, глянул в окно кабины, увидел башни, крыши и едва освещенные фонарями улицы. Было десять минут восьмого, когда они коснулись земли на ровном широком пустыре, единственном в городе, называемом «базарным кругом», где по субботам продавали скот и изредка садились самолеты специального назначения, обычно военные самолеты союзных советских войск. Без преувеличения можно сказать, что 19 часов 10 минут стали историческим часом для этого города и всего северного округа, — часом таким же знаменательным для местных жителей, как час падения Константинополя или день открытия Америки. То есть это было столь же крупное событие, но отмечающее не сущность, не начало какого-то явления, а поворотный момент в жизни этого города.
