Полоса точного приземления - [4]

- На фронте у тебя не Охрименко осмотрительность проверять будет, а кто? Фриц!.. Ты книжек начитался, думаешь, воздушный бой - это карусель: кто кого на пилотаже обойдет. Нет, брат, имей в виду, если уж летчик противника увидел, сбить его - дело трудное. Бывает, конечно, но редко… Я вот в госпитале отлеживался, так у всех, кто был сбитый, допытывался, как, мол, тебя сбили. И кого ни спросишь, знаешь, как отвечали? Почти все! А так: летел себе, все тихо-спокойно, никого, кроме своих, в воздухе нет, и вдруг - удар, разрывы, пламя, от машины клочья летят, только успевай выброситься!.. Понял! Варежку в полете не разевай - это на войне самое первое дело.

Однажды Литвинов, летая по кругу над аэродромом, обогнал другой самолет (по мнению Марата, излишне размазавший круг) неположенным образом - с внутренней стороны. Зорко наблюдавший с земли за своими курсантами Охрименко для начала отстранил Марата от полетов на три дня - поставил на старт махать флажками, выпускать в воздух других, завидовать. А по истечении срока наказания, прежде чем снова допустить к полетам, провел с проштрафившимся учлетом душеспасительную беседу:

- Что ж ты, Литвинов? Не ждал от тебя.

- Так ему же давно пора было третий разворот делать. А он вон куда, километров на десять упер!

- Положим, не на десять, а от силы на два… Но все равно срезать круг нельзя! Вполне свободно может столкновение получиться.

- У него же глаза есть. Видит. И столкновение ему тоже ни к чему.

- Учти, Литвинов! - Охрименко наставительно поднял палец. - Когда ты в полете, считай, что ты один умный, а все, кто кругом летают, чудаки (Охрименко употребил термин более выразительный), что ты один осторожный, а они сплошь самоубийцы. Будешь так понимать, проживешь долго и пролетаешь долго. Усвоил?

Литвинов усвоил. И действительно, пролетал с тех пор уже более двух десятков лет. И кончать летную жизнь не собирался. Охрименко, оказалось, будто в воду смотрел.

…В действующем полку сержанта Литвинова вводили в строй постепенно. Снова повезло. Впрочем, тут уж было не столько случайное везение, сколько примета времени: к сорок четвертому году ввод молодого пополнения в строй был отлажен как следует. Вскоре из ведомого Марат стал ведущим пары, а затем и командиром четверки - звена. Войну закончил старшим лейтенантом, кавалером двух боевых орденов, а главное, летчиком, прочно осознавшим себя профессионалом.

- Надо тебе, Литвинов, подумать об академии, - сказал замполит полка.

Академия? Нет, в академию Марата не тянуло. Садиться снова за парту не хотелось. Хотелось другого: летать, летать, летать… Летать в свое удовольствие. Летать, всеми фибрами души воспринимая только сам полет да не думая о «мессерах» и «фоккерах», ни о том, какая земля под тобой - своя или чужая, ни о чем-либо еще.

Владение своим «Лавочкиным-седьмым» Литвинов довел до совершенства. Пребывал от этого в состоянии полного внутреннего комфорта и, как ему самому казалось, не требовал от жизни (после такой войны - жизни!) больше ничего.

Но когда его вызвал командующий - в прошлом сам классный летчик, навсегда сохранивший неистребимую слабость душевную к настоящим мастерам пилотажа, - представил Литвинова плотному седеющему мужчине со значком депутата Верховного Совета на лацкане несколько старомодного штатского пиджака и сказал, что вот авиационной промышленности нужно несколько летчиков с отличной техникой пилотирования и боевым опытом на испытательную работу, Марата будто током ударило. Стать летчиком-испытателем! Об этом он не смел и мечтать. Летчики-испытатели - Чкалов, Байдуков, Громов, Коккинаки, Супрун - представлялись ему существами какой-то особой породы, обладателями талантов почти сверхъестественных. И вот ему, Литвинову, предлагают…

Полностью пропустив мимо ушей слова генерала о том, чтобы подумать, Марат, несколькими минутами раньше и не помышлявший о неожиданно раскрывшихся перед ним возможностях, уверенно ответил:

- Я согласен, товарищ генерал.

И посчитав, что слово «согласен» имеет несколько равнодушно-снисходительный, недостаточно эмоциональный оттенок, добавил совсем не по-военному, но со всей доступной ему силой убедительности:

- И очень хочу, товарищ генерал!

Никогда - ни до, ни после этого - не работал Марат с таким адским напряжением, как в первые годы своей испытательской службы. Разницу между просто хорошим летчиком и летчиком-испытателем он прочувствовал в полной мере на собственном горбу. Многому, очень многому пришлось ему научиться, многое постичь.

Универсальность - умение, одинаково уверенно летать на всех типах самолетов, от легкого, чуткого к малейшему движению, едва ли не к мысли летчика-истребителя до тяжелого, инертного многомоторного бомбардировщика… Самостоятельность - способность сесть в ранее не знакомый летательный аппарат и полететь на нем без обучения, переучивания, вывозных полетов с инструктором, а иногда и без предварительного инструктажа на земле (если на этой машине вообще никто еще не летал)… Ответственность - нелегкая личная, персональная ответственность не только за драгоценную, порой существующую в одном-единственном экземпляре машину, но и за справедливость своего заключения о предмете испытаний, заключения, которое дает направление - верное или ошибочное - последующей работе целых коллективов… Все это обязан был вырабатывать в себе молодой испытатель Литвинов. Правда, ему как обладателю боевого опыта присвоили сразу высокое для начинающего звание летчика-испытателя третьего класса. Но у Марата хватило ума понять: это - аванс. Причем довольно щедрый.