Полоса отчуждения - [9]

— Учиться они пойдут!.. Она у тебя забрюхатеет скоро, вот чего! Дети у вас посыплются — чем жить-то будете?! Опять: мама, давай?

— Мы же вот работать пошли оба! Разве мы к тебе на иждивение приехали!

— Я думала, помощник матери-то будет на старости лет: а тебе обувать-одевать свою жену — это сколько денег надо!

Мать плакала в голос — то было неподдельное, глубокое горе — именно горе, которое униженный сын осознал тогда, но которому не нашел убедительной причины и оправдания.

Те же самые упреки и в столь же горячей форме она высказала и Тае, чем немало озадачила ее. Юная невестка растерялась. А разве не могла она сама сказать тогда хоть мужу своему, хоть свекрови: «Куда это я попала по вашей милости? Почему я должна жить в этакой-то бедности? Разве не достойна я лучшего? Зачем ты на мне женился, Леня, если не можешь создать для молодой жены лучшую жизнь, чем эту?»

Ей, конечно, и в голову такое не пришло: хорошо-то не жила, считала, что так, как они с матерью, и все живут.

Она только сказала мужу:

— Разве матери не лучше с нами? Ведь мы ей все-таки помощники. Я думала, мы будем жить с нею очень дружно. Разве ей не веселее с нами? Ты спроси у нее, Леня.

Он спросил.

— Конечно! — сказала мать в ответ. — У нас в деревне было так-то: три развалюхи-колхоза соединили в один и думали, они, мол, от этого станут богаче. Если в одном кошельке пусто и в другом тоже, то переклади из одного в другой — то-то денег прибавится!

У нее были свои резоны, у них свои.

Так началась череда великих неурядиц, а исход ее оказался печален. Это по сю пору занозой сидело в его сердце.

— Слышь, Нин, вот сейчас завернем за те липы — и увидим толстых баб.

— Что за толстые бабы?

— Мать их так зовет. Целыми днями сидят на скамейке, смотрят: кто ни пройдет мимо, кто ни проедет — всех обсудят. У них полная информация по всем аспектам сугубо личной жизни знакомых и незнакомых им людей… И что за город! Ах, какая тоска меня гнетет!

— Не тужи, добрый молодец! — сказала Нина с улыбкой, бегло взглянув на него. — Утро вечера мудреней. Сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.

— Как это один из твоих учеников в сочинении написал: к нему прилетела птица Грусть…

— …и села на сердце.

— Я надеюсь, ты поставила ему пятерку?

— Хотела, да рука не поднялась: в слове «сердце» этот философ умудрился сделать две грубые ошибки.

— Буквоед ты, сути не видишь.

Может быть, Нина догадывалась, о чем он грустит… Наверно, догадывалась. Да, конечно же догадывалась!

На этот раз опасения его оказались напрасными: скамейка возле углового дома, где обычно сидели «толстые бабы», была пуста.

— Вымерли… — пробормотал Леонид Васильевич.

Теперь возле той скамейки играл белобрысенький мальчик в синем берете с помпоном, из-под которого выбивались затейливые кудряшки, — он разровнял грудку песка и чертил щепкой, приговаривая:

— А вот здесь у меня посажена морковь… ее поливать надо… а здесь огурцы, и их поливать… а это картошка…

— Пикуленок, — определил Леонид Васильевич.

— Что?

— Я говорю: парнишечка-то Пикулевых. Новое поколение.

— А-а… Они породу не меняют!

Мальчик вскинул на засмеявшихся Овчинниковых очень серьезный взгляд и провожал их глазами, пока они не подошли к материному дому.

А дом этот являл ныне собой вполне благопристойный вид: обшит тесом, верандочка сбоку; крыша уже не в заплатах из ржавой жести — шиферная; и антенна телевизора вознесена на шесте.

Нет, нынешний прежнему далеко не родня! Но вместе с тем зоркий глаз Леонида Васильевича улавливал, что строение держится из последних сил; старость уже подступает, и если теперь вот не принять меры действенные, дом попросту упадет. Не рухнет с треском и грохотом, а тихо, без шума повалится, осядет, как трухлявый гриб. Бывают такие грибы: снаружи смотреть — румяный красавец, а возьмешь в руки — губка губкой.

— По-моему, хоромы эти уже исчерпали свой жизненный ресурс, — усмехнувшись, сказал он. — Они еще двадцать лет назад готовы были повалиться. Уж мы с ним повозились в те годы! Фундамент подводили, печку клали…

— Мда… Его теперь не ремонтировать, а заново строить надо, — сказала Нина размышляюще.

— Эх, я бы занялся, ей-богу! — бодро отозвался муж и даже плечами пошевелил. — Хочется на что-то стоящее употребить свои молодецкие силы. Давай уговорим мать заново строиться, а? Место обжитое… Воздвигнем такие хоромы!

— Давай, — благодушно сказала жена. — Дураков работа любит.

Леонид Васильевич открыл калитку — зашаталась вся изгородь. Она была подперта с обеих сторон такими же дряхлыми колышками — к этим колышкам в свою очередь подпорки нужны. Вот откуда прежде всего впечатление шаткости всего хозяйства!

— Тише ты, медведь! — испугалась Нина.

— А чего?

— Да ведь уронишь всю стрелицу!

— Ее и надо уронить.

Мать что-то рубила возле сарая, какой-то хворосток, стук топора ее раздавался бодро, деловито. Она увидела гостей в тот момент, когда сын, приостановившись, снисходительно изучал, на чем держится калитка, почему ее не открывать приходится, а отволакивать. Ясное дело: петли перержавели, прикручена эта дверца к столбу дюралевой проволокой да неопределенного происхождения тряпицей — то ли чулок, то ли поясок. Леонид Васильевич покачал головой и пошел навстречу матери.