Полоса отчуждения - [13]

— Да куда ты! — встревожилась мать. — Зачем столько-то!

— Съедим! — бодро отозвался на это сын.

— К празднику отложить бы, Леня.

— А нынче что?

— Ну да… А только поберечь бы: вдруг кто прилучится.

— Так ведь вот мы прилучились!

— Ну да, ну да… А только что вдруг гость какой, а у нас нет ничего, все приели. Стыдом, что ли, борониться!

Все эти доводы были знакомы. Невестка принесла тарелки, деловито принялась сервировать стол. Мать следила за нею осуждающе и осталась недовольна, в досаде ушла на кухню.

— Ой, батюшки! — послышалось оттуда. — Ить у меня хлеба-то нет! Эка дура я — совсем забыла.

— Да есть у нас хлеб, мам! — крикнул Леонид Васильевич. — Мы в вашем магазине прихватили свежего!

— Надо же! А я забыла и забыла. Еще утром села почайпить, а у меня только сухарь черствой. Уж я размачивала.

— Пусть достанет те вилки, что мы ей купили, — шепнула Нина. — А эти давно выбросить пора.

— Скажи сама.

— Еще обидится! А ты — сын.

— Мама, вилки давай другие!

Она где-то рылась, достала наконец, принесла, на ходу вытирая их фартуком.

— А у тебя чистенько, — заметил Леонид Васильевич, расхаживая по передней комнате. — Половики опять стирала да полоскала в реке, да? И небось еще в проруби?

В деревне она, бывало, предпринимала великую уборку и стирку обычно на страстной неделе, накануне Пасхи — все перестирает да перемоет — и нужное и ненужное. Даже дымоход в трубе непременно чистит, а для этой цели заберется на чердак, где «боров» с вьюшкой, оттуда через люк вскарабкается и на крышу, замирая от страха, орудует веником на шесте…

— А как же, сынок! — отозвалась мать. — На речку носила — водополица как раз была. И пол скребла, и потолок мыла… Потом неделю в лежку лежала: поясница совсем отбилась и печенка принялась…

— И опять трубу? — спросил сын.

— Нет, Лень, нынче я трубу-то не чистила. Не заленилась, нет, а вот почему: уж как я убилась, Лень! Думала и жива не буду. А как получилось — думаю, дай-кось я сначала потолок-от вымою, а уж потом потихонькю и за трубу возьмусь: на улице дождь шел, крыша мокрая да и труба тоже. Ну вот… Стала потолок-от мыть, а не достану никак! Я подвинула сюда этот стол, а на него одним концом доску, а другим на кровать, вот на эту железину, на спинку. Ну и влезла, и мою. А доска-то, видно, сошла, я ка-а-ак шарнусь! У меня тряпка в одну сторону, таз с водой в другую, а сама вот сюда всем прикладом хвостонулась и лежу. Ну, думаю, и не встану.

Она показала, куда что упало и где растянулась сама — и все это со своеобразным удовольствием, чуть ли не с наслаждением. Так, кстати, бывало всегда: при каждой их встрече излюбленный ее рассказ — о том, как «шарнулась», «хвостонулась», «убилась», «ухайдакалась».

Не далее как три месяца назад, приехав к сыну в гости, она прежде всего поведала:

— Надумала в подпол лезть, да что-то этак повернулась, а и забыла, дура, что западня-то у меня открыта: ну и бух туда! Да уж как убилась! Думала, и жива не буду. Синяки эва какие, и здесь, и здесь. И весь бок аж черный.

И спускала чулок, показывала синяки, от которых у сына и невестки мороз по коже, а мать была при этом довольнехонька! Разгадка такого удовольствия проста: чем сильнее в своем рассказе она падала да ударялась и чем серьезней оказывались последствия таких падений, тем больше сочувствия ей и тем приятней было потерпевшей.

— Знать, я без памяти сколькё-то лежала. Встала — голова как чугун гудит… Но, слава богу, руки-ноги целы.

Слово в слово: как тогда, так и теперь.

— Да зачем же ты потолок-то взялась мыть? — возмутился сын.

— А как же, сынок!

— Да на черта он тебе сдался! Ради чего стараешься?

— Что ты, не знаешь свою маму? — заметила Нина. — Ей и праздник не в праздник, если она не ухайдакается да разок не хвостонется.

— Эва как она! — удивилась мать и покачала головой.

Вроде бы ничего особенного не сказала невестка, а все равно обидно.

— Тебе уж сколько раз говорено было: не мой, не мой ты этот потолок! — сердито выговаривал сын. — Посмотри: он лучше-то не стал. В твои ли годы лазить по потолкам, чердакам да крышам? Заставь нас или вон Валентину с ее мужем-теоретиком.

Подобные выговоры доставляли ей истинное наслаждение: заботятся о ней! Для того и жаловалась.

— А и то, больше не буду. А то насовсем ухайдакаюсь. Много ли мне, старухе, надо! Стукнешься вот так башкой-то, ну и готова. И будешь лежать мертвая, никому не нужна.

— Да и в прошлом году уверяла, что не станешь мыть, а все-таки вот принялась, — заметила невестка.

— Дак закоптел! Дай, думаю, я его маленько…

Насладившись их состраданием, она ушла в кухню и уже оттуда спросила:

— Как там робяты-те?

— А чего им!

— Учатся?

— Да вот мы и уехали, чтоб им не мешать: к защите диплома оба готовятся.

— Ишь ты!.. Какие молодцы… Вспоминают ли бабушку-то?

— Вспоминают!..

Леонид Васильевич с Ниной усмехнулись одинаково.

Наконец сели за стол. Мать — она легка на подъем! — тотчас вскочила, говоря:

— Ну-ко погоди-ко… у меня же тут есть…

— Да не надо, мам! Сиди ты!

Сын уже догадался, зачем она вскочила. Хотел остановить, но мать подняла западню, проворно полезла в подпол.

— Сейчас угостит… — сказала Нина с улыбкой.