Полоса отчуждения - [7]

Владивосток стал порто-франко. Одновременно по сопкам пошли блокгаузы и лонжементы. Морскую карту Лаперуза сочли устаревшей. Залив Виктории стал заливом Петра Великого, Альбертов полуостров — полуостровом Муравьева-Амур-ского, Евгениев архипелаг — архипелагом Римского-Корсакова, залив Наполеона — Уссурийским заливом, бухта Гверин — Амурским заливом. Все эти русские наименования придумал граф Муравьев-Амурский еще 18 июня 1859 года.

Японского полковника Фукушима, совершившего поездку верхом от Петербурга до Владивостока, встречал рукоплесканиями весь город. Ему преподнесли холодной чистой воды в золотом кубке, подчеркнуто оповестив о том, что вода во Владивосток привозится из Японии. Каменный уголь доставляли тоже оттуда. Между тем долина реки Сидеми, впадающей в Амурский залив в двадцати милях от Владивостока, была богата углем. И не только она. И не только углем.

За улицей Последней в глубину Куперовской пади неудержимо разрасталась территория кладбищ — православного, лютеранского, католического, китайского, еврейского, японского, магометанского. Печально пели колокола Покровской церкви. Южный ветер относил колокольные плачи над Амурским заливом в сторону Седанки. Река Седанка стала главным местом заготовки леса, устье ее сдавали в аренду для рыбалки. Вокруг понастроили дач. Было весело. Дабы веселье не было безоглядным, там же расположилось Архиерейское подворье. Оно стояло на том месте, где когда-то жил седой китаец.

Иннокентий эмигрировал в Харбин. Там он снимал комнатку в общежитии артистов местного театра, которое содержала его молодая бабушка. Их родство обогащалось взаимоперетеканием возрастов. Он стал ее кузеном в седьмой степени.

С личной жизнью не складывалось. Хозяин фотолаборатории вернулся из очередной хабаровской командировки в дурном расположении духа. Поэта без объяснений лишили ключей от фотолаборатории, да он и не сопротивлялся, поскольку тяжелой историей с Таней он был совершенно выбит из колеи.

Полосы на теле кровоточили, хотя какая-то их часть уже покрывалась коростой. Местом соединения царапин было его сердце. Это была настоящая рана. Несколько ночей подряд он приходил в Косой переулок и по многу часов простаивал под тускло озаренным окном, тупо всматриваясь в него. В ответ кто-то играл с ним в гляделки. Это было невыносимо.

Чтобы выйти из положения, он все чаще стал приходить на Первую Морскую улицу, где останавливался у деревянного здания, весьма красивого и непреодолимо влекущего, и влекущего тем более, что Иннокентий твердо знал, что именно в этом доме около театра Боровикса жила его семья вплоть до 22-го года, то есть до той поры, когда цунами красных полков вышвырнуло всю белую буржуазную сволочь за рубеж отечества. Бабушка была молода и прекрасна, по пути в Харбин потеряла мужа, деда Иннокентия, оставившего ей сына, отца Иннокентия, в Харбине не растерялась, вышла замуж за оперного баса и открыла актерское общежитие. Оно именовалось «Мельпомена».

В отличие от шикарных отелей, таких, как «Эльдорадо» или «Модерн», не говоря уже о «Нанкине», в котором два русских поэта совершили двойное самоубийство, «Мельпомена» была скромна на вид и, если Иннокентий не ошибался, напоминала саманную фанзу, для фанзы, впрочем, более чем достаточно внушительных размеров, а в общем — уютная пристань для кочующего племени богемы.

Своеобразие харбинской жизни Иннокентия, жившего в целом по общим эмигрантским правилам, состояло в том, что он, проведя ночь в ближайшей опиекурильне, утром шел в Приморский крайком ВЛКСМ с тем, чтобы выбить себе новую поездку по городам и весям Советского Приморья. Ему хотелось быть комсомольским поэтом, и он был им.

Здесь надо сказать, что Иннокентий, прежде чем проявиться в литературном качестве, прошел трудовую школу на Дальзаводе в качестве слесаря-монтажника. Он ходил с гаечными ключами по металлическим коробкам кораблей, делал что положено и забегал в свой 17-й цех с единственной целью: его притягивали девушки в робах, пахнущие мазутом, соляркой, малярной краской, олифой, — это его сильно возбуждало, и он приносил им специально для этого покупаемую пачку папирос «Север» — угощал, перекуривал, помалкивал и возвращался в железные пасти трюмов и машинных отделений. Рабочая закалка сначала выдвинула его в ряд рабочих поэтов. Затем временно, пока его не выперли из вуза за пьяную драку в кафе «Лотос» (к этой фазе его жизни мы еще вернемся), он был поэтом студенческим. Затем его стали называть городским поэтом. Потом он дорос до звания приморского поэта. Этого оказалось мало. В связи с осознанием мировоззренческой зрелости, и в особенности — с эмиграцией в Харбин, ему потребовался новый и славный эпитет.

В комсомол, по чести говоря, он приходил лишь за возможностью прокатиться по свету. Членских взносов он не платил несколько лет и не знал, где находится его членский билет. В бухгалтерии комсомольского крайкома главным человеком была Нонна. Она, главный бухгалтер, смотрела на поэта по-человечески. И у нее были на это основания. Они учились в одном классе три последних года школы-десятилетки. Сидя за одной партой на камчатке, парочка занималась своими делами. Пока учительница литературы говорила о поэме Максима Горького «Человек», Иннокентий, спустившись под парту, елозил носом по той части полнокровных ног Нонны, где они сходились у нижней части живота. Вне школы им было столь же приятно быть вместе. Он приводил ее к себе домой, они устраивались на диване, Нонна слабела и дрожала, а он заявлял, что не берет ее окончательно лишь из жалости, ибо других он не жалеет. Собственно, Нонна была первой женщиной, пусть и недовзятой им, на которой он лежал.