Полоса черная, полоса белая - [16]

— Он прав, — согласился Ерохин.

Участковый ничего не ответил. Они подошли к подвальчику, Тарасенко сорвал ленту, спустился вниз и отпер дверь. Первым вошел внутрь и включил свет.

Ботинки теперь стояли не на полочке под портретом Ким Кардашьян, а на стойке. Они выглядели не ношенными, а совсем новыми: очевидно, Акоп провел предпродажную подготовку.

— Классные шнурки, — прозвучал голос участкового, который нашел что-то в обувной коробке. — Настоящая кожа. Для берцев отлично подойдет, а то на моих из просмоленной дратвы. Просмоленной, а все равно рвутся. А эти не сгниют никогда. Возьму-ка себе про запас. Акопу-то они уже не нужны.

Он вынул из коробки несколько пучков, а потом придвинул коробку Сергею.

— И ты себе подбери что-нибудь. А то на твоих ботиночках какие-то хлопковые. Хотя нет, хлопковые в России делают, а эти импортные из джута и конопли с силиконовой позолоченной ниткой. Ты будешь как педик в них выглядеть. Охота тебе?

Ерохин выбрал пару светло-коричневых и спрятал в карман.

— Больше возьми! — приказал участковый и посоветовал: — На всей обуви своей поменяй — практичная ведь вещь. Я по шнуркам спец: до службы в армии почти год на фабрике отработал, где нитки и шнурки делали. А еще авоськи. Знаешь, что такое авоська?

Сергей кивнул.

Он обводил взглядом помещение, потому что в первое свое посещение подвальчика, когда здесь лежал труп, не смог это сделать со всем вниманием.

— Хорошо досмотрели помещение?

— А что тут осматривать? Комнатка небольшая. Отодвинули тумбочку под стойкой. Обнаружили вмонтированный в стенку металлический сейфик. Ключи у Акопа в кармане нашлись. Открыли, а там триста восемьдесят одна тысяча рублей.

— Значит, не ограбление, — сделал вывод Ерохин, — и уж тем более убийца не Калошин. Он-то наверняка знал про сейф и к тому же отсутствовал в момент совершения преступления.

— Так я и не сомневался. Попрошу свою соседку, чтобы она подтвердила твои слова. Это как раз та официантка. Я-то ее с малолетства знаю, и она не будет финтить.

— Узнаешь результаты экспертизы по пулям и сообщи мне, пожалуйста, было ли засвечено где оружие прежде.

— А кто мне скажет? Сам позвони эксперту Сафонову. Ты же с ним имел контакт. Скажешь, что сапожник тебе обувь продавал и тебе интересно, кому он мог перейти дорогу. Он вообще мужик разговорчивый, если не сказать — болтливый.

Участковый окинул взглядом помещение, потом посмотрел на обувную коробку со шнурками, вынул оттуда еще несколько пучков и произнес:

— Надо идти, а то водка стынет. А по поводу Коптева скажу: сейчас он олигарх в погонах. А начинали мы с ним одновременно. Я даже чуть раньше пришел в уголовку. Выпивали иногда с ним, как мы с тобой сегодня. Ромка нормальным мужиком тогда был. Сейчас, если в отделе встречаемся в коридоре, то он мимо пролетает быстро, иногда может кивнуть и отвернется, словно стесняется своего прошлого. А потом смутные времена начались. Ну и решили мы с ним какой-нибудь объект под себя взять, чтобы крышевать, вроде того. Накрыли одну сауну, где всякие кооператоры с девочками стресс снимали. С ларьков у метро много ведь не получишь. А тут сразу и удовольствие, и продовольствие. Раз сходили, другой, а потом нас на камеру засняли. Тогда как раз они у народа появились. Изображение плохое получилось, но все равно каким-то образом все это оказалось в прокуратуре… К слову сказать, таким же образом лет через десять генерального прокурора накрыли, а еще раньше министра юстиции. Слышал, наверное? Но тогда это все было в новинку. Началось служебное расследование. Мы отпирались, но чего отпираться: изображение хоть и плохое, но меня узнать можно, а Роман не в фокусе, словно в тумане. В результате мне выговор и перевод в участковые. Теперь я после тридцати лет службы — майор, но хоть на пенсию не гонят — и то счастье. А Ромка — начальник райотдела, полковник…

— В генералы метит.

— Может быть, но я об этом не знаю. Был он нормальным мужиком, не подлым. Он и сейчас вряд ли что против службы… Хотя уверять не буду. И то, что он на тебя в свое время наезжал, мне непонятно. Вероятно, от того, что ты — чистый, как и он когда-то. Но он-то сломался, а ты, судя по всему, будешь держаться. Вот это его и бесило. У меня был приятель, тоже мент и тоже участковый. Но его участок был в Центральном районе. Он на нем с конца пятидесятых тридцать пять лет до самой глубокой пенсии отбарабанил. А это, сам понимаешь, Невский проспект: фарцовщики, проститутки, мажоры… прости, и творческая интеллигенция. Последних Роба особо не любил…

— Роба? — переспросил Ерохин.

— Так его все звали. А вообще он Роберт Васильевич. На его территории была кафешка без названия. На углу Невского и Владимирского, которую эта интеллигентная шпана прозвала… Как же?

— Сайгон, — подсказал Сергей.

— Ну да. Роба лично знал там каждого, и все они с ним здоровались. И он взял… то есть задержал одного поэта. На него показания кто-то дал. Роберт Васильевич стал этого непризнанного гения допрашивать на предмет сознанки. Тот перепугался, но молчит. Чего времени зря терять? Роба запер его в каморке у себя в пункте и пошел. А тут снег повалил. Зима началась… А его начальство уже разыскивает. Короче, в РУВД уже звонки из разных кабинетов: все жалуются на зверства держиморд, которые допрашивают и пытают гордость русской литературы. Робу вызвали в отдел, приказали отпустить. Роберт Васильевич уперся, мол, на поэта дали показания, а кроме того, он нигде не работает, доходов нет, а ходит в джинсах, курит импортные сигареты… В смысле, не болгарские. «Так мы его за тунеядство прихватим, — сказало начальство, — а пока выпускай, только извиниться не забудь. Мы же — не эти самые… не держиморды». Вернулся Роба, выпустил поэтика и сказал, чтобы вел себя пристойно, а он за ним все равно наблюдать будет.