Полнолуние - [22]

Зимин едва не дёрнулся от этих слов, необычайно ярко вспомнив свои лесные странствия, их непонятное ему очарование: дыхание и запахи, небо сквозь ветви, косые дымные столбы солнца в просветах меж деревьями. Непонятное очарование, вдруг ставшее понятным после простых слов: лес — живая добрая душа.

— …душа… Кто знает его — никогда в нём не пропадёт, но вот я как раз чуть не пропал — в болоте. Мне опять отец говорил: откуда, мол, поверье, что всякая нечисть на болотах водится: всякие там водяные да кикиморы, лешие… это потому, что от них и правда морок идёт, дурман такой. Кикимор, конечно, никаких там нет, но вот то, что дурман — это точно. Может, на биополе влияет или как там это… человек просто дуреет, как бы себя теряет — и сам заходит в болото, его как бы тянет туда, и тонет. Сколько случаев таких — не перечесть. Вот отец-то мой, — он точно лес знает от и до, он мне рассказывал… это кто не знает, тому, конечно, выдумкой покажется, но я-то знаю! на себе ощущал, я ж с ним с пяти лет по лесу ходил… И вот он говорил: — Лес — это большая добрая душа, а болота — это как бы язвы на нём, ну вот как на теле бывают язвы или там чирьи, так и они, и от них злой дух идёт, он-то людей и дурит, и губит. Вот и я раз чуть не влип — десять лет мне было — пошёл в лес один, и вот так вот затянуло, влез в болото, в топь… у! Аж вспомнить неохота. Едва вылез. Меня потом отец научил, как защиту ставить, внутреннюю, от этого воздействия, и потом уже не страшно было, ничего оно не сделает… Ну а тут, его хоть и засыпали, да видать не до конца, и морок этот остался. Я его сразу почуял — научился за пятнадцать лет-то чуять, а потом и дед подтвердил… Вот этого Николаева, видать, и заморочило. И ребята тоже чуют, только мутно, не догадываются, в чём тут дело, вот и сочиняют. И на втором посту это тоже чувствуется — там тоже болото было. На третьем тоже ещё есть отголоски, а на четвёртом нет, это уже далеко… Но перед настоящим болотом это, конечно, чепуха. То, бывает, так захороводит… Сколько народу гибнет! Так вот пошёл человек по грибы, или там на охоту — и нет концов. А больше всего, когда по клюкву ходят — это по самым по болотам… Горелов перевёл дыхание и сглотнул.

— Меня, когда ребята болтали, так и подмывало сказать… потом думаю: а, ладно. Не дойдёт. Это на себе надо пережить… Но вы-то, товарищ капитан, я понимаю, в психологии разбираетесь четко. Вы когда меня вычислили, я сначала малость ошалел, а потом-то сообразил, что вы ж профессионал…

У Зимина и в мыслях не было чего-то там вычислять в Горелове, но услышав такое, он возликовал и немедля произвёл себя в ранг виртуоза психоанализа.

Горелов явно был задет — он волновался и говорил искренне, да долго! Задет, задет! Да ну, молодец Зимин, попал!.. Нет, знает всё-таки, умеете людишками капитан Зимин, разбирается, чего уж скромничать!..

Он стал великодушен. Осознавать свой талант было чертовски приятно.

Не каждому дано так раскрутить человека, чтоб он перед тобой так выложился, как на блюдечке, раскрыл душу. А Горелов раскрыл. Зимин мимолётно пожалел, что поздно. Если б пораньше… эх! После такого человека голыми руками можно брать. Да, впрочем, главное — уметь… Но каков этюд, каков этюд!.. Красиво, чёрт возьми.

Зимин снисходительно улыбнулся, хотя улыбка эта вряд ли могла быть увидена в темноте.

— Да, — сказал он. Помолчал чуток, усиливая эффект, и после паузы: — Так я и предполагал. Но Горелов молчал.

— Ну что ж, пойдём, — как бы озаботился капитан. — Подзадержались. Они пошли и вышли из тени на свет и опять вошли в тень. Приближался левый поворот. Шагали молча. Зимин всё никак не мог пережить свой успех. Душа ликовала.

— Я полагаю, мы продолжим этот разговор, — обронил капитан нарочито сухо и значительно. — Здесь есть перспективы.

— Да, — сказал Горелов скучно.

Поворот.

Прожектор, установленный на крыше насосной, освещал этот участок дороги очень ярко. Он слепил глаза, и офицер с сержантом невольно сощурились, не видя ничего, что за ним: там была неразличимая мгла.

Зимин неожиданно понял, какая здесь тишина.

Это была зловещая, мёртвая тишина.

Молчал лес за спиной и справа. Молчала железная дорога впереди. Молчали дождь и ветер. Всё было точно в обмороке.

И не было часового.

Они находились на территории поста долго.

Не таились. За это время можно было обнаружить их несколько раз. И однако же никто не обнаружил.

Зимин вдруг вспомнил рядового Николаева. Как вспомнил: он его не знал, не видел никогда. А почему-то захотел увидеть: как он выглядел? Его лицо. Что это был за человек?

Какая нелепая, необъяснимая мысль.

Какими были его последние минуты? Он шёл на пост, уже зная, что будет. А никто вокруг не знал. Как это странно. Человек был среди людей, и никто не знал, что это уже другой человек, отгороженный от всех невидимой чертой. Кто видел его последним? Смена?.. Вот они сменились и пошли на второй пост, цепочкой, друг за другом. И никто не оглянулся. А оглянулся б — что с того? Всё равно уже ничего было не изменить.

Он остался один. Что было в эти полчаса? Он был уже совсем один, черта стала стеной. Тесной, без надежды, кольцевой стеной. Исхода не было.