Полное собрание стихотворений - [4]

Ага, Мамон! дрожишь передо мною".

– "Ты победил, почтенный старичок, —

Так отвечал смирьнехонько Молок. —

Ты победил, но будь великодушен,

В гнилой воде меня не потопи.

Я буду ввек за то тебе послушен,

Спокойно ешь, спокойно ночью спи,

Уж соблазнять тебя никак не стану".

– "Всё так, всё так, да полезай в бутыль,

Уж от тебя, мой друг, я не отстану,

Ведь плутни все твои я не забыл".

– "Прости меня, доволен будешь мною,

Богатства все польют к тебе рекою.

Как Банкова, я в знать тебя пущу,

Достану дом, куплю тебе кареты,

Придут к тебе в переднюю поэты;

Всех кланяться заставлю богачу,

Сниму клобук, по моде причешу.

Всё променяв на длинный фрак с штанами,

Поскачешь ты гордиться жеребцами,

Народ, смеясь, колесами давить

И аглинской каретой всех дивить.

Поедешь ты потеть у Шиловского,

За ужином дремать у Горчакова,

К Нарышкиной подправливать жилет.

Потом всю знать (с министрами, с князьями

Ведь будешь жить, как с кровными друзьями)

Ты позовешь на пышный свой обед".

– "Не соблазнишь! тебя я не оставлю,

Без дальних слов сей час в бутыль иди".

– "Постой, постой, голубчик, погоди!

Я жен тебе и красных дев доставлю".

– "Проклятый бес! как? и в моих руках

Осмелился ты думать о женах!

Смотри какой! но нет, работник ада,

Ты не прельстишь Панкратья суетой.

За всё, про всё готова уж награда,

Раскаешься, служитель беса злой!"

– "Минуту дай с тобою изъясниться,

Оставь меня, не будь врагом моим.

Поступок сей наверно наградится,

А я тебя свезу в Иерусалим".

При сих словах Монах себя не вспомнил.

«В Иерусалим!» – дивясь он бесу молвил.

– «В Иерусалим! – да, да, свезу тебя».

– «Ну, естьли так, тебя избавлю я».

Старик, старик, не слушай ты Молока,

Оставь его, оставь Иерусалим.

Лишь ищет бес поддеть святого с бока,

Не связывай ты тесной дружбы с ним.

Но ты меня не слушаешь, Панкратий,

Берешь седло, берешь чепрак, узду.

Уж под тобой бодрится чорт проклятый,

Готовится на адскую езду.

Лети, старик, сев на плеча Молока,

Толкай его и в зад и под бока,

Лети, спеши в священный град востока,

Но помни то, что не на лошака

Ты возложил свои почтенны ноги.

Держись, держись всегда прямой дороги,

Ведь в мрачный Ад дорога широка.

Несчастие клита

Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,

Противу ямба, хорея злобой ужасною дышет;

Мера простая сия всё портит, по мнению Клита,

Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.

Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,

Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит.

Стихотворения 1814 г

К другу стихотворцу

Арист! и ты в толпе служителей Парнасса!

Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;

За лаврами спешишь опасною стезей,

И с строгой критикой вступаешь смело в бой!

Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,

Забудь ручьи, леса, унылые могилы,

В холодных песенках любовью не пылай;

Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!

Довольно без тебя поэтов есть и будет;

Их напечатают – и целый свет забудет.

Быть может и теперь, от шума удалясь

И с глупой музою навек соединясь,

Под сенью мирною Минервиной эгиды[2]

Сокрыт другой отец второй «Телемахиды».

Страшися участи бессмысленных певцов,

Нас убивающих громадою стихов!

Потомков поздных дань поэтам справедлива;

На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.

Страшись бесславия! – Что, естьли Аполлон,

Услышав, что и ты полез на Геликон,

С презреньем покачав кудрявой головою,

Твой гений наградит – спасительной лозою?

Но что? ты хмуришься и отвечать готов;

"Пожалуй, – скажешь мне, – не трать излишних слов;

Когда на что решусь, уж я не отступаю,

И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.

Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет,

Сердись, кричи, бранись, – а я таки поэт".

Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет

И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.

Хорошие стихи не так легко писать,

Как Витгенштеину французов побеждать.

Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов.

Певцы бессмертные, и честь, и слава россов,

Питают здравый ум и вместе учат нас,

Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!

Творенья громкие Рифматова, Графова

С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;

Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,

И Фебова на них проклятия печать.

Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,

Поэтом можешь ты назваться справедливо:

Все с удовольствием тогда тебя прочтут.

Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут

За то, что ты поэт, несметные богатства,

Что ты уже берешь на откуп государства,

В железных сундуках червонцы хоронишь

И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?

Не так, любезный друг, писатели богаты;

Судьбой им не даны ни мраморны палаты,

Ни чистым золотом набиты сундуки:

Лачужка под землей, высоки чердаки —

Вот пышны их дворцы, великолепны залы.

Поэтов – хвалят все, питают – лишь журналы;

Катится мимо их Фортуны колесо;

Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;

Камоэнс с нищими постелю разделяет;

Костров на чердаке безвестно умирает,

Руками чуждыми могиле предан он:

Их жизнь – ряд горестей, гремяща слава – сон.

Ты, кажется, теперь задумался немного.

"Да что же, – говоришь, – судя о всех так строго,

Перебирая всё, как новый Ювенал,

Ты о Поэзии со мною толковал;

А сам, поссорившись с Парнасскими сестрами,

Мне проповедовать пришел сюда стихами?

Что сделалось с тобой? В уме ли ты, иль нет?"

Арист, без дальных слов, вот мой тебе ответ: