Полное собрание стихотворений - [4]

Сын раздумья, тревог и сомнений…

И в самом деле, герой Надсона подвергает сомнению все: светлые надежды юности, веру в братство, в борьбу, свое право на любовь и самое чувство любви. Уже в самых ранних стихотворениях Надсона появляется образ человека, сломленного жизнью, уставшего, отказавшегося от «дерзких мечтаний», от былых надежд.

Забыли мы свои желанья:

Они прошли для нас, как сны,

И наши прошлые мечтанья

Нам стали странны и смешны, –

пишет Надсон в стихотворении «Во мгле» (1878).

Наивно было бы видеть в таких стихах только автобиографические признания. Совершенно очевидно, что поэт претендует здесь не столько на личную исповедь, сколько на создание образа героя своего времени. Этот герой с детства узнал «яд тайных дум и злых сомнений» («В альбом», 1879), он, пережил крах каких-то юных надежд, он потерял прежнюю веру «в правду и людей», он стыдится своей «былой наивности» и остро чувствует горечь разочарования.

И за то, чем ярче были упованья,

Чем наивней был я в прежние года,

Тем сильней за эти детские мечтанья

Я теперь томлюсь от боли и стыда…

(«Муза, погибаю! Глупо и безбожно…», 1881)

Такое душевное состояние становится характерным признаком надсоновского героя не только в ранних, но и в зрелых стихотворениях.

Ты встретила меня озлобленным бойцом,

Усталым путником под жизненной грозою, –

говорит герой Надсона своей возлюбленной в одном из стихотворений 1883 года («Из песен любви»).

А я, – я труп давно… Я, рано жизнь узнал,

Я начал сердцем жить едва не с колыбели,

Я дерзко рвался ввысь, где светит идеал, –

И я устал… устал… и крылья одряхлели, –

сетует он там же. Это не мимолетное настроение, это – постоянный мотив, устойчивая психологическая черта. В одном из последних стихотворений слышны те же самые ноты, которые звучали в ранних опытах:

Изжита жизнь до дна! Назад не воротить

Заносчивых надежд и дерзких упований!

…Довольно!.. Догорай неслышно, день за днем,

Надломленная жизнь! Тяжелою ценою

Достался опыт мне.

и т. д. («Весной», 1886)

Герой Надсона сомневается даже в идеале будущего счастливого строя, который, как мы увидим ниже, отстаивал сам, сомневается потому, что для его осуществления понадобятся бесчисленные жертвы:

Столько праведной крови погибших бойцов,

Столько светлых созданий искусства,

Столько подвигов мысли, и мук, и трудов, –

И итог этих трудных, рабочих веков –

Пир животного, сытого чувства!

(«Нет, я больше не верую в ваш идеал…»)

Но не только «праведная кровь погибших бойцов» смущает поэта, он думает и о себе, о своих «слезах» и мучениях: в новом мире ему станет жаль этих мучений, к которым он привык, в которых видит свою миссию, свое назначение:

Ведь сердце твое – это сердце больное –

Заглохнет без горя, как нива без гроз:

Оно не отдаст за блаженство покоя

Креста благодатных страданий и слез.

(«Томясь и страдая во мраке ненастья…»)

Больше того, герой Надсона иной раз упивается страданиями, видя в них свое превосходство над довольною и сытою толпой:

Пусть из груди порой невольно рвется крик,

Пусть от тяжелых мук порой я задыхаюсь, –

Как новый Прометей, к страданьям я привык,

Как новый мученик, я ими упиваюсь!..

(«Как долго длился день!.. Как долго я не мог…»)

Надсон предвидит, наконец, и такую возможность: ценою жертв, крови и страданий осуществлен «заветный идеал», но человека мучит «пронзающий вопрос»:

Для чего и жертвы и страданья?..

Для чего так поздно понял я,

Что в борьбе и смуте мирозданья

Цель одна – покой небытия?

Этим вопросом кончается стихотворение с характерным названием «Грядущее», а начинается оно утверждением:

Будут дни великого смятенья:

Утомясь бесцельностью пути,

Человек поймет, что нет спасенья

И что дальше некуда идти…

3

Недоверие к будущему, разумеется, лишало надсоновского героя сил для жизненной борьбы – тем более, что в настоящем он постоянно сталкивался с безысходным противоречием между личными стремлениями и объективными законами жизни. Это противоречие было источником пессимистических настроений людей народнического поколения, оно же лежало в основе «субъективной социологии», утверждавшей возможность жить и действовать, не считаясь с законами объективной необходимости.

В. Г. Короленко, вместе с другими людьми своего поколения воспитавшийся в атмосфере народнического волюнтаризма, писал в своей восточной сказке «Необходимость» о том, что божество необходимости «признает своими законами все то, что решит наш выбор. Необходимость – не хозяин, а только бездушный счетчик наших движений. Счетчик отмечает лишь то, что было. А то, что еще должно быть – будет только через нашу волю… Значит, – предоставим Необходимости заботиться о своих расчетах, как она знает».[5] Внешне все это звучало более чем оптимистично, по существу же такое решение вопроса не могло устранить тревожных и печальных размышлений над фатальным несоответствием стремлений благородных мечтателей с ходом истории, не оправдывавшей их ожиданий и надежд.

В стихотворении «Червяк, раздавленный судьбою…» (1884) Надсон с горечью и болью говорит о трагедии людей, «в бессильном озлобленьи» стремящихся повернуть к лучшему жизнь «толпы», которая идет своим путем, «как шла доныне». «И гаснет крик мой без следа, Крик вопиющего в пустыне!»