Полное собрание стихотворений - [23]

Злые горсти мух.

1908

Серебряный Колодезь

Паутина

Калека

Там мне кричат издалека,

Что нос мой – длинный, взор – суровый,

Что я похож на паука

И страшен мой костыль дубовый,

Что мне не избежать судьбы,

Что злость в моем потухшем взгляде,

Что безобразные торбы

Торчат и спереди, и сзади…

Так глухо надо мной в дупло

Постукивает дятел пестрый…

Глаза – как ночь; как воск – чело;

На сердце – яд отравы острый;

Угрозою кривится рот;

В ресницах стекленеют слезы…

С зарей проносится и гнет

Едва зеленые березы

Едва запевший ветерок

И кружится на перекрестках,

И плещется там мотылек

На кружевных, сребристых блестках

В косматых лапах паука;

Моя дрожащая рука

Протянется и рвет тенета…

В душе – весенняя тоска:

Душа припоминает что-то.

Подглядываю в мягких мхах,

Весь в лиственном, в прозрачном пухе,

Ребенок в голубых цветах

Там крылья обрывает мухе, —

И тянется к нему костыль,

И вскрикивает он невольно,

И в зацветающую пыль

Спасается – мне стыдно, больно —

Спасается, в кулак свистя,

И забирается в валежник.

Я вновь один. Срываю я

Мой нежный, голубой подснежник, —

А вслед летят издалека

Трусливые и злые речи,

Что я похож на паука

И что костыль мне вздернул плечи,

Что тихая моя жена,

Потупившись, им рассказала,

Когда над цветником она,

Безропотная, умирала,

Как в мраке неживом, ночном

Над старым мужем – пауком —

Там плакала в опочивальне,

Как изнывала день за днем,

Как становилась всё печальней; —

Как безобразные горбы

С ней на постель ложились рядом,

Как, не снеся своей судьбы,

Утаивала склянку с ядом,

И вот…

Так медленно бреду.

Трещат и пикают стрекозы

Хрустальные – там, на пруду.

В ресницах стекленеют слезы;

Душа потрясена моя.

Похрустывает в ночь валежник.

Я вновь один. Срываю я

Цветок единственный, подснежник.

1908

Москва

Весенняя грусть

Одна сижу меж вешних верб.

Грустна, бледна: сижу в кручине.

Над головой снеговый серп

Повис, грустя, в пустыне синей.

А были дни: далекий друг,

В заросшем парке мы бродили.

Молчал: но пальцы нежных рук,

Дрожа, сжимали стебли лилий.

Молчали мы. На склоне дня

Рыдал рояль в старинном доме.

На склоне дня ты вел меня,

Отдавшись ласковой истоме,

В зеленоватый полусвет

Прозрачно зыблемых акаций,

Где на дорожке силуэт

Обозначался белых граций.

Теней неверная игра

Под ним пестрила цоколь твердый.

В бассейны ленты серебра

Бросали мраморные морды.

Как снег бледна, меж тонких верб

Одна сижу. Брожу в кручине.

Одна гляжу, как вешний серп

Летит, блестит в пустыне синей.

Март 1905

Москва

Предчувствие

Чего мне, одинокой, ждать?

От радостей душа отвыкла…

И бледная старушка мать

В воздушном капоре поникла, —

У вырезанных в синь листов

Завившегося винограда…

Поскрипывающих шагов

Из глубины немого сада

Шуршание: в тени аллей

Урод на костылях, с горбами,

У задрожавших тополей,

Переливающих листами,

Подсматривает всё за мной,

Хихикает там незаметно…

Я руки к выси ледяной

Заламываю безответно.

1906

Москва

Паук

Нет, буду жить – и буду пить

Весны благоуханной запах.

Пусть надо мной, где блещет нить,

Звенит комар в паучьих лапах.

Пусть на войне и стон, и крик,

И дым пороховой – пусть едок: —

Зажгу позеленевший лик

В лучах, блеснувших напоследок.

Пусть веточка росой блеснет;

Из-под нее, горя невнятно,

Пусть на меня заря прольет

Жемчужно-розовые пятна…

Один. Склонился на костыль.

И страстного лобзанья просит

Душа моя…

И ветер пыль

В холодное пространство бросит,

В лазуревых просторах носит.

И вижу —

Ты бежишь в цветах

Под мраморною, старой аркой

В пурпуровых своих шелках

И в шляпе с кисеею яркой.

Ты вот: застенчиво мила,

Склоняешься в мой лед и холод:

Ты не невестой мне цвела:

Жених твой и красив, и молод.

Дитя, о улыбнись, – дитя!

Вот рук – благоуханных лилий —

Браслеты бледные, – блестя,

Снопы лучей озолотили.

Но урони, смеясь сквозь боль.

Туда, где облака-скитальцы, —

Ну, урони желтофиоль

В мои трясущиеся пальцы!

Ты вскрикиваешь, шепчешь мне:

«Там, где ветвей скрестились дуги,

Смотри, – крестовик а вышине

Повис на серебристом круге…»

Смеешься, убегаешь вдаль;

Там улыбнулась в дали вольной.

Бежишь – а мне чего-то жаль.

Ушла – а мне так больно, больно…

Так в бирюзовую эмаль

Над старой, озлащенной башней

Kacатка малая взлетит —

И заюлит, и завизжит.

Не помня о грозе вчерашней;

За ней другая – и смотри:

За ней, повизгивая окол,

В лучах пурпуровой зари

Над глянцем колокольных стекол —

Вся черная ее семья…

Грызет меня тоска моя.

И мне кричат издалека, —

Из зарослей сырой осоки,

Что я похож на паука:

Прислушиваюсь… Смех далекий,

Потрескиванье огонька…

Приглядываюсь… Спит река…

В туманах – берегов излучья…

Туда грозит моя рука,

Сухая, мертвая… паучья…

Иду я в поле за плетень.

Рожь тюкает перепелами;

Пред изумленными очами

Свивается дневная сень.

И разольется над лугами

В ночь умножаемая тень —

Там отверзаемыми мглами,

Испепеляющими день.

И над обрывами откоса,

И над прибрежною косой

Попыхивает папироса,

Гремит и плачет колесо.

И зеленеющее просо

Разволновалось полосой…

Невыразимого вопроса —

Проникновение во всё…

Не мирового ль там хаоса

Забормотало колесо?

1908

Москва

Мать

Она и мать. Молчат – сидят

Среди алеющих азалий.

В небес темнеющих глядят

Мглу ниспадающей эмали.

«Ты милого, – склонив чепец,

Прошамкала ей мать, – забудешь,

А этот будет, как отец:

Не с костылями век пробудешь».

Над ними мраморный амур.

У ног – ручной, пуховый кролик.