Полное собрание сочинений в 15 томах. Том 1. Дневники - 1939 - [82]

У Устрялова. — Устрялов сказал, что у Гизо везде двоится в глазах, везде двойственность, две причины, два следствия и проч. — Не знаю, где эта двойственность, постараюсь заметить — и что, наконец, это становится приторно и этому подражал Полевой в свіоей истории.

У Куторги. — Когда переставляли скамьи, сходил в шинельную, чтоб сходить на двор, воротился — свертка Лыткиных лекций Срезневского, которые принес отдать ему, — их нет. Где? Сердце дрогнуло; взглянул мельком в IV аудитории — нет; вниз побежал — нет; в XI аудиторию, где сидел у Устрялова — нет. Сердце дрогнуло: ну, что теперь? Должно писать снова для Лыткина, да кроме того, репутация растеряхи. Наконец, воротился в IV, взглянул, не надеясь найти, в скамьи. — он там, где я хотел се*сть. Чрезвычайно приятно, что нашел — тотчас же отдал Лыткину с многими благодарностями.

20 [ноября]. — Утром пришел Фриц, принес сапоги, я ему отдал 3 р. сер.; он хотел после зайти, чтобы сделать калоши, которые сам увидел он, что худы. Принес записку от Ал. Фед., что у него есть «Отеч. записки» и «Debats», чтоб я пришел, поэтому я пошел, просидел почти до 12. Сидеть у Вольфа долго было нельзя, поэтому я зашел на минутку, почитал — ничего нового, о новом прусском министерстве еще ничего. Оттуда в университет за письмом — повестка на 50 р. сер. Я отложил до понедельника. Ивану Гр. или [на] платье? Конечно, скорее первое, но ныне уж было поздно. Когда пришел, читал «Отеч. записки» № 10 и прочитал Светелкина ⁹². Все остальное — не слишком (я читал последнюю половину книги, а первую еще не читал, и о последней только говорю). В «Debats» 11–13 ноября тоже ничего нового нет.

21 [ноября].— (Это писано 22-го в вечеру.) С 20-го на 21-е читал «Отеч. записки» до 3 часов. В воскре-сенье читал «Отеч. записки» все и все прочитал. Был Ал. Фед. вечером, сидел недолго. В эти дни Терсинские сказали, что у них нет денег, и что было у меня, я отдал все почти, т.-е. целковый в субботу и ныне поутру 50 к. сер. В воскресенье все утро просидел в кондитерской, читал между прочим «Revue d. d. Mondes» 1 октября, где о датском вопросе, — нового почти ничего не узнал. Ал. Фед. спрашивал, есть ли у меня деньги, хотел занять.

22 [ноября], 10 час. вечера. — Расположился уйти раньше, чтобы раньше придти в университет, взять там повестку, а после к Ворониным, чтоб не делать два пути вместо одного, и сделал три вместо двух, потому что не было подписано и должен был ходитъ во вторую лекцию, чего не хотел, во-первых, потому, что лень, во-вторых, потому, что хотелось лучше читать «Revue d. d. Mondes» 1844. Думал, что там все мне присланы деньги — и для этого в особом письме, на одежду, вышло нет. Решился сшить брюки без всякой борьбы и сомнения, во-первых, потому, что эти худятся, во-вторых, чтоб, наконец, хоть раз могли бы Терсинские видеть, куда я употребляю деньги. 9 или Юр. сер., конечно, Вас. Петровичу из 20, Которые присланы мне. У Устрялова почти ничего не записано, потому что почти все знаю и почти все есть в книге.

У Срезневского был попечитель, и Срезневский, говоря о наших, без имен, но очевидно наших и древних, хоть в новых рукописях, проповедях, сказал: «Вот, напр., «Слово христолюбца», которое списал для меня г. Чернышевский, там то-то и то-то». После лекции попечитель сказал с ним несколько слов, вероятно спросил: «Так Чернышевский делал кое-что для вас?» Срезневский от" вечал: «Весьма много», а может быть и просто «много» — по крайней мере, я расслышал хорошо одно по-следнее это слово, подо-

шедши в эту самую минуту к первой скамье на левой стороне (я сажусь всегда направо на вторую, чтобы попечитель не был у меня в глазах и я у него, потому что кресла его слева от кафедры, конечно, ближе к входу). Однако я думал, что я продолжаю быть у него на дурном счету и что он скорее, чем к другому, обратится ко мне с замечанием о пуговицах, волосах и т. п. (В промежутке этого ужинал.^[77]— Попечитель сказал мне, подвинувшись ко мне на шаг: «Я должен передать вам, г. Чернышевский, что г. Срезневский весьма доволен вами». — Я не слишком заметно и, кажется, с заметною неохотою поклонился несколько и сказал, что весьма благодарен, — чего мне не хотелось говорить. — Итак, теперь я у него на хорошем замечании, хотя, конечно, гораздо после Ко-релкина и Лыткина. Вот еще доказательство того, что вообще мы ошибаемся, если думаем, что нами так же занимаются другие, как мы другими: я думал, что попечитель помнит и хранит на меня неудовольствие, имеет ко мне антипатию, как я к нему, — разумеется, нет. И теперь, кажется, у меня будут гораздо реже приходить мысли о том, как я ему дам пощечину и проч., которые весьма часто бродили в моей голове; все это вздор — благоволение и не-благоволеиие других к нам; должно предполагать всегда в других индиферентизм, который всегда готов на то и [на] другое.

Мне было неприятно, особенно в ту самую минуту, что попечитель это говорит; мне: во-первых, ставит меня в ложное и неприятное положение к себе, во-вторых, снова перед студентами резкое напоминание о моих отношениях к Срезневскому.

Когда выходил, получил письмо от своих, еще и от Алексея Тимофеевича. С час посидел у Вольфа; нового ничего. Дорогою шел с Славянским, который рассыпал комплименты, как преемнику Дон-Жуана — довольно, по моему мнению, мило и умно. Едва ли это слово попечителя не произведет мало-по-малу в моих мыслях и расположении к нему перемены и не заставит смотреть как на бестолкового добряка решительно; это я и раньше думал, но раньше выставлялся элемент грубости, теперь, может быть, выставится элемент доброты. Посмотрим, какие будут следствия; хорошо, если я [не] окажусь подлецом.