Полное собрание сочинений и писем в семнадцати томах. Том I. Вечера на хуторе близ Диканьки. Том II. Миргород - [233]

«Благослови мене, батьку, оковитой напиться,

Я зарекаюсь с бусурманами ще лучче побиться».

— Не велю я тобе, сыну, оковитой напивати Да идти с бусурманами на долину гуляти;

Колиж вже ты хочешь ей напивати,

То велю в моем намете (палатке) лягати спочивати. —

«Сей мне хмель не буде заважати (препятствовать),

А буде моему сердцю смелости додавати».

То безбожии бусурманы тее зачували (почуяли),

Напилого (пьяного) козака зараз познавали,

Больше ему поля гуляти попускали,

Од табура (от стана) козацького зараз отбивали,

Гневом Божиим саранчою на козака налетали,

Шаблями, пистолями смертный раны даровали…

(Украинские народные песни, изданные М. Максимовичем. С. 54–55. См. также: Князь Цертелев. Опыт собрания старинных малороссийских песней. СПб., 1819. С. 33–34).

Наивно, по Гоголю, оправдывать напившихся на посту — в осаде города Дубно — казаков тем, что, дескать, «ни поста, ни другого христианского воздержанья» в то время не было — как об этом говорит атаман Кукубенко. Пост и бдение — непременное оружие для выступивших на брань — «взявшихся защищать» Православие — «хранить святыню» Украйны — согласно заповеди: «Когда пойдешь в поход против врагов твоих, берегись всего худого» (Втор. 23, 9). — Именно эту заповедь напоминал в 1829 году воинам святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский, в составленном им катехизисе (см.: Пространный христианский катихизис Православныя Кафолическия Восточныя Греко-Российския Церкви, рассматриваемый и одобренный Святейшим Правительствующим Синодом и изданный для преподавания в училищах по Высочайшему Его Императорского Величества Повелению. М., 1829. С. 132).

Необходимость соблюдения поста Гоголь особым образом подчеркивал уже в первой редакции повести. Здесь предательство Андрия становится возможным во многом потому, что запорожские стражи оставляют свой «пост» (от фр. poste): «…даже зоркий сторож, стоявший на самом опасном посте, спал, склонившись на ружье…». Этими же размышлениями проникнуты строки о пагубном невоздержании Тараса: «Желание подать помощь и освободить любимого сына заставило его позабыть важность своего поста» (это и было в первой редакции причиной окончательной гибели всех казаков). В конце концов и гибнет Тарас от своего невоздержания — от пристрастия к «люльке», взявшись подымать которую, он и попадает в руки врагов. Обратим внимание, что пишет Гоголь матери 10 февраля 1831 года: «Весь этот год будет более ничего, как только утверждение мое, укрепление на месте, обеспечение от всех нужд; и потому весь этот год я не могу и не должен даже на время оставлять поста своего, следовательно, должен даже отложить надежду на радостное свидание с вами…». «Мы призваны в мир на битву, а не на праздник: праздновать победу мы будем на том свете», — напишет позднее Гоголь в «Правиле жития в мире».

Какого же рода оружие для «битвы», какие средства борьбы считает Гоголь допустимыми и приемлемыми для христианина? В первоначальной редакции «Тараса Бульбы» об отправляющихся в поход казаках («бить бусурманов») говорилось: «Таким образом все были уверены, что совершенно по справедливости («совершенно за правое дело» — строки чернового автографа. — И. В) предпринимают свое предприятие. Такое понятие о праве было весьма извинительно народу, занимавшему опасные границы среди буйных соседей. И странно, если бы они поступили иначе. Татары раз десять прерывали свое шаткое перемирие и служили обольстительным примером. Притом как можно было таким гулливым рыцарям и в такой гулливый век пробыть несколько недель без войны».

Мысль об определенном несоответствии применения физической силы духу христианства, извиняемом временными обстоятельствами, встречается у Гоголя и в статье «О Средних веках»: «…напрасно крестовые походы называются безрассудным предприятием. Не странно ли было бы, если бы отрок заговорил словами рассудительного мужа? Они были порождение тогдашнего духа и времени. Предприятие это — дело юноши…»

Таким образом, христианство у Гоголя в «Тарасе Бульбе» оказывается в некотором роде «само по себе», а стремление казаков «погулять» и даже разжиться деньгами для шинков — «само по себе». Очевидно, что здесь мы имеем дело с совершенно особым представлением Гоголя об участии Промысла в истории — о том, что и зло, представляющееся таковым с человеческой точки зрения, может служить добру. Эта идея наиболее отчетливо проступает у Гоголя в заключительной главе первого тома «Мертвых душ», где автор размышляет о значении «прирожденных страстей»: «…все равно, в мрачном ли образе («в образе ли злодейства» — по словам черновой редакции; курсив наш. — И. В) или пронестись <им> светлым явленьем, возрадующим мир, — одинаково вызваны они для неведомого человеком блага». В черновике создававшейся тогда же второй редакции «Тараса Бульбы» Гоголь писал: «Запорожцы оставили везде свирепые, ужасающие знаки своих злодейств…» (курсив наш. — И. В).

Как известно, в 1850 году, после прочтения в Оптиной Пустыни книги св. Исаака Сирина, Гоголь резко осудил свое представление о якобы благодетельных, промыслительно заложенных в человеке от самого его рожденья «страстях». «…Прирожденные страсти — зло, — написал он тогда на полях экземпляра «Мертвых душ» первого издания против самого этого места, — и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их» (Матвеев П. Гоголь в Оптиной Пустыни // Русская Старина. 1903. № 2. С. 303).