Полночное небо - [2]

Прищурившись, Августин едва различал за плотными облаками зависший над горизонтом круг солнца, рассеченный надвое ломаным контуром Кордильер. Только что миновал полдень, на дворе стоял поздний март. Полярная ночь наконец-то покинула эти суровые края, и теперь – поначалу неспешно – сюда возвращался день. Вначале солнце лишь на пару часов показывалось над землей. Но Августин знал: уже скоро разгорится полярный день, а звезды поблекнут. Яркой вспышкой промелькнет лето, за ним придет тусклая осень, а потом вновь воцарится иссиня-черная зима. Однако сейчас сложно было представить картину отраднее, чем солнечный диск с топлеными краями, угнездившийся у самого горизонта и льющий свет на раскинувшуюся внизу тундру.

В Мичигане, где вырос Августин, зима наступала постепенно: первый снежок припорашивал землю, его сменяли мягкие, как перина, сугробы; сосульки вырастали все длиннее и острее, а потом – кап-кап – исчезали в бурлении весны. Здесь, в Арктике, все происходило иначе. Зима приходила неумолимо – резкая, словно грань бриллианта, оставляя после себя огромные ледники, которые никогда не таяли, и мерзлую почву, которая никогда не прогревалась.

В постепенно угасавшем полуденном свете по горному гребню трусил белый медведь – к морю, на охоту. Августин подумал, что тоже не прочь облачиться в толстую медвежью шкуру и никогда ее не покидать. Он представил, каково это: опустив вытянутую морду, поглядеть на свою огромную лапу размером с поднос, затем перекатиться на спину, чувствуя, как под здоровенной махиной мышц, жира и меха проседает мерзлая почва. Каково это – вытащить нерпу из лунки во льду и, убив ее одним мощным ударом, погрузить зубы в свежую, дымящуюся плоть, – а потом, насытившись, уснуть на чистом, только что выпавшем снегу? В голове – ни одной мысли, одни инстинкты: желание утолить голод или уснуть, а в нужное время года – позыв к размножению. Никакой любви, никакой надежды, никаких сожалений. Звери созданы, чтобы бороться за жизнь, а не размышлять о былом.

Августин готов был улыбнуться своим мыслям, но его губы нечасто принимали подобный изгиб. Он знал о любви не больше, чем белый медведь. Он никогда ее не понимал. Когда-то давно он испытывал зачатки менее сильных эмоций – вины, сожаления, обиды, зависти, – однако всякий раз обращал свой взор к небу и обретал покой. Августина волновали только звезды. Возможно, это и была любовь, просто сам он никогда не давал ей названия. Всепоглощающий безответный роман со Вселенной – с ее пустотой и наполненностью. На другую, земную любовь, не хватило бы ни сил, ни времени, и Августина это устраивало.

Лишь однажды он был близок к тому, чтобы посвятить свою любовь другому человеку. Лет в тридцать с небольшим он повстречал красивую женщину с острым, как бритва, умом. Они вместе работали в Сокорро – городке, затерявшемся на просторах Нью-Мексико. Она тоже была научным сотрудником, дописывала диссертацию. Впервые ее повстречав, Августин сразу понял: это особенная женщина. Но когда она сообщила ему о беременности, он почувствовал лишь искорку тепла, которая быстро угасла. Он словно увидел вспышку сверхновой в шести миллиардах световых лет от Земли: нечто свершившееся, нечто прекрасное, но уже угасающее – бледное послевкусие. Августин попытался убедить женщину сделать аборт, а когда она отказалась, переехал как можно дальше и провел много лет по другую сторону экватора, боясь приблизиться к ребенку, которого был не в силах полюбить.

Шли годы, и наконец он заставил себя выяснить, как зовут дочку и когда у нее день рождения. Когда девочке исполнилось пять, он отправил ей в подарок дорогой любительский телескоп, на шестой день рождения – модель небесной сферы, на седьмой – первое издание «Космоса» Карла Сагана с подписью автора. О следующем дне рождения Августин забыл, однако на девятый и десятый отправил дочери еще пару книг – передовые труды по практической астрономии. А потом он потерял связь и с девочкой, и с ее матерью. Кусок лунной породы, который он обманом раздобыл в геологическом отделе и отправил в качестве нового подарка, вернулся с пометкой «недействительный адрес». Августин решил больше не разыскивать дочь и оставить все как есть. Он и так уже заигрался: эти подарки стали исключением, постыдной слабостью в его жизни, всецело подчиненной логике. С тех пор он все реже вспоминал особенную женщину и ее дочь, пока не забыл о них вовсе.

Белый медведь неторопливо спустился по склону и пропал из виду, затерявшись в снегах. Надвинув на лоб капюшон, Августин сильнее затянул завязки у подбородка. Пурга хлестала по лицу. Он закрыл глаза, вдохнул игольчатый морозный воздух, почувствовал, как немеют пальцы ног в шерстяных носках и тяжелых ботинках. Волосы и борода поседели лет тридцать назад, но кое-где на подбородке и шее по-прежнему пробивались черные волоски, как будто их обладатель оставил работу над старением неоконченной, переключившись на другую задачу. Августин давно считал себя стариком. К смерти он был определенно ближе, чем к рождению – уже не мог, как раньше, далеко ходить, не мог крепко стоять на ногах. Но именно этой зимой он почувствовал себя особенно древним. Просто развалиной. Тело как будто скукоживалось – спина все сильнее горбилась, кости теснее прижимались друг к другу. Августин начал не только терять счет времени, – что неудивительно, когда вокруг бесконечные зимние сумерки, – но и путаться в мыслях, часто, как будто спросонья, не мог вспомнить, о чем думал минуту назад, куда собирался пойти, что делал. Он попытался представить, что будет с Айрис, когда она останется одна, но тут же себя одернул: кому какое дело.