Полночь: XXI век - [41]

Он посмотрел на часы и сверился с распечатанными в агентстве листками, довольный, что обладает такими точными ориентирами, расписаниями, городами, что может четко прочертить траекторию своего пути на развернутой у него в голове карте Северной Европы, расчисленные по минутам и поименованные этапы, как снабженные отражателями вехи, надежно расставленные вдоль грязной дороги, на которой увязаешь, скользишь, ранишься, даже и сидя в первом классе «Талиса», более комфортабельного и быстрого, чем самолет, утверждала ориентированная на деловых людей реклама. До Брюсселя он наверняка будет окружен подобными типами, пускающими пыль в глаза своими «Файнэншл таймс» или ноутбуками на коленях, в духе Людо, согласно рассказам такой счастливой от его преуспевания Веры, от его важного вида, амбиций, которые ничуть не мешают, уверяю тебя, ни профессиональному расцвету его жены, ни их семейному счастью. В каждое из своих тамошних пребываний она делала десятки фотографий, выбирала четыре-пять из них, чтобы поместить на камин, за рамку зеркала при входе, на дверцу холодильника, повсюду эта цветная реклама мелкого, банального счастья, до чего же мелкого и пошлого… Людо и Синикка, обнявшись и натуженно сияя, Людо в одиночку, снимающий галстук после работы на балконе в Хельсинки, Людо на отдыхе в небольшом домике, где они проводят выходные, летний отпуск, вдалеке ото всех, на берегу озера, на природе, спокойные, никого кроме них, она варит варенье, рисует акварели, одни только цветы, он с маленькой лодки ловит рыбу, они вместе готовят то, что он добывает, они вместе заготавливают грибы, собранные вместе в лесу дикие ягоды, и никогда никаких раздоров, ни одного слова громче других…

Иногда он спрашивал себя, что напоминала их идиллия, когда они сажали Веру с ее фотоаппаратом обратно в самолет. Спрашивал себя, что же, вернувшись после двух-трех недель изнурительных усилий и постоянного напряжения, требуемых на съемках подобной комедии положений, с самого первого вечера, Синикка, снимающая с лица косметику, Людо, скидывающий туфли… должно быть… одни слова громче других, оскорбления, крики, на пустом месте, хлопанье дверьми, надутые днями и ночами губы, она, сменившая супружескую постель на ту, что была предоставлена Вере, он, клянчащий каждый вечер, едва осмеливающийся на нее взглянуть, а тем более к ней прикоснуться, не представляющий, что ей сказать, куда деться и что делать, задумывающийся через несколько дней, не вернуться ли назавтра с цветами, не предложить ли сходить в ресторан, или в кино, не важно куда, лишь бы избежать этого жуткого страха при мысли о том, что надо вернуться домой точно вовремя, проникнуть в удушающую атмосферу этих комнат, где их голоса звучат фальшиво в продолжение тусклых диалогов, воскрешающих в памяти день, о котором на самом деле нечего сказать, и какой-то микроскопический случай возводится тогда в ранг события по вине наигранного любопытства другого, а потом все это увязает, ну что, ты не хочешь больше сыра?.. мне нужно заняться шитьем, бумагами, садом, да, а я собираюсь посмотреть по телевизору новости, выгулять собаку, немного поработать… эти будни, без загвоздок с тех пор, как он перестал караулить знаки, которые знал, ожидал, улавливал еще до того, как она их испустила, интонация, легкая колкость по его поводу, адресованная коту или собаке, вздох, растянувшееся на несколько секунд молчание, жест, совершеннейшая мелочь, возвещающая, что она собирается перейти в атаку и что они смогут тогда наконец яростно распахнуть окна и вслед за тем упасть, обессиленные, упасть, быть может, вместе… Но с этим было покончено. За исключением последних минут перед отъездом Веры в путешествие, приводящих к обратному, взлету, каждый сам по себе, отделавшись наконец друг от друга, поскольку их сосуществование становилось мирным, во всяком случае менее раздраженным, можно было говорить о соглашении, негласно заключенном на основе разумных компромиссов в духе упорядоченных пар предыдущих поколений… налаженных… наладить… размеренный, но все более редкий перестук колес сбрасывающего скорость поезда подхватывал это слово, растягивая его в толчках и лязге.

Пересечь на такси Париж от одного вокзала до другого еще светлым вечером, поднимающийся от тихих улиц жар, почти пустые площади между оживленными артериями, расслабленно фланирующая под чахлыми деревьями многоцветная толпа, это угнетало его, задевало то лишенное формы, что он называл своей жизнью и что покоилось в нем, свернувшись в комочек, сумрачное, тяжелое, в запахе мокрой псины, когда он обернулся к последнему повороту и, двенадцать лет назад, увидел, как она поднимается по склону плато, с усилием крутя педали по дороге ему навстречу, того не зная, не догадываясь, что может в подобный час обнаружить его, в этом месте, точно так же как и он совершенно не ожидал столкнуться с ней на природе, с тех пор как он здесь прогуливался, такого не случалось ни разу.

Они узнали друг друга не сразу, когда между ними оставалось метров тридцать, и оба остановились: она запыхавшись, раскрасневшись, велосипед между ног, наклонившись к бросившейся к ней собаке, он посреди дороги, с перекинутым через шею поводком, затягиваясь сигаретой, ее отбрасывая, тщательно затаптывая с мыслью: это она, оторопевший. Он исподволь поглядывал на нее, дожидаясь, когда она приблизится, чтобы сделать шаг в ее сторону, но она явно ждала того же. Она положила велосипед на откос и присела на корточки, чтобы успокоить взбудораженную собаку. Зыбь хлебов и ячменя на все еще зеленеющих полях, среди которых ветер толчками рассеивал смесь тявканья и наполовину строгого, наполовину игривого голоса Веры, вызвала у него приступ морской болезни, словно он мог видеть себя напряженным, маячащим посреди плато в своем безмерном одиночестве, и он уселся на траву, опершись локтями о приподнятые колени, свесил руки.