Полковник - [65]

И все ж, еще глоток-другой отхлебнув, к тяжелым составам прислушиваясь, что идут за окном, я думаю все же, что есть и во мне что-то такое же, как и в нем. Пусть никем не открытое пока, как острова в океане. Но все же есть. Есть! Вот и составы идут так же тяжело, как когда-то шли на фронт. Да, но все-таки… Вот зеркало… конечно, внешние изменения значительны… лысеющий, жиреющий, стареющий… н-да… Все подрагивает в такт тяжелым составам, что идут день и ночь у меня за окном…

Обожрались… так-так-так…

Раздобрели… так-так-так…

Обленились… так-так-так…

Полысели… так-так-так…

Но все-таки интересно — величие и ценность духа его и моего сравнимы ли? Вот в чем вопрос! Всю жизнь я верил в это. И верил и не верил, конечно… но, в общем-то, довольно спокойно прожил жизнь я с этим — веришь не веришь…

Но час решения настал… Эксперимент теперь проверит… Успех ведь зиждется на том, чтоб равенство соблюдено было… примерно. И пропасть, разверзнувшаяся у ног одних, вершиною духа других измерялась бы. О-о-о, раз заговорил уже стихами, пора, пора, знать, мне на боковую… бутылка моя пуста и… вообще… Ну а если без лирики, эти самые пять процентов сомнений ЭВМ в успехе Эксперимента основаны действительно на том, что равенство уровней духа пока не доказано строго. Ну хорошо, хорошо, пусть я — человек, возможно и… где-то, в чем-то и… ниже его. Но ведь я сейчас представляю сам Центр! Идею, лик всей Науки! Ужель и это несравнимо с ним одним?! Тогда откуда взялись в главной ЭВМ, в самой беспристрастной машине, эти пять процентов… мягкотелых?! Вот вопрос так вопрос… А разве ж у меня нет пяти процентов собственных сомнений? Тоже есть, конечно, и даже не пять, а впрочем, не так и важно, сколько. Однако ж слег уже и второй день не встает. Что это? Страшно подумать или радостно все же подумать? К Марии ехать надо, да-да… еще не поздно… к нашей Марье Моревне… вместе, только вместе… это лучше как-то… это обязательно надо, чтобы сейчас мы были вместе… когда он слег…

Да, за столько лет чего только не было между нами. Размолвки, отчуждения, затягивающиеся на месяцы ссоры — и все-таки опять мы вместе. Любовь это единственное, что мне принадлежит: все остальное слетит с меня, дай мне… дай мне настоящую свободу… увы, увы, что делать — когда перевалил середину, себя ведь знаешь вдоль и поперек. Да-да — все приходит и все уходит… одна Мария остается. Мы — как два связанных дерева, пригнутых друг к другу. Не сразу и разглядишь, чем связаны.

Все же странная у нас любовь, очень странная.

В кино, в темноте, она любит, когда я беру ее за руку. Вообще с годами убеждаюсь я все больше: то, что висит всю жизнь между нами, связывает два дерева, именно оно сделало нашу любовь такой тихой, такой яростной. Порою можно подумать, что Мария меня ненавидит, но это не так. В самый неподходящий момент, на улице где-нибудь она вдруг взглянет на меня так искоса, снизу как-то, как-то по-своему исподлобья, как-то изучающе-нервно… словно впервые — и я уже пропал. Бешено сердце забьется, захочется тут же ее обнять. И она, конечно, видит это, глаза ее, цвета березового сока, начинают сразу темнеть, зеленеть, тают морщины вокруг, одна любовь в них остается. Ну а я поскорее придумываю повод к ней прикоснуться, шарф поправляю, с рукава соринку смахиваю. Она же при этом, понятно, усмехается и на юнцов вокруг кивает. Те вот не стесняются: повисли друг на дружке, у всех на глазах истомой истекают. Эта акселерация плохо кончится — все крупное, как учит палеонтология, рано или поздно обязательно вымирает… ящеры, мастодонты…

Впрочем, конечно же не об этом думаю я в эту минуту. А о том, что вот же вокруг нас другие целуются — и ничего. А тут стоишь в углу фойе кинотеатра или возле троллейбусной остановки, поправляешь шарф Марии, а сам от счастья замираешь… потому что она с улыбкой уже просовывает свою руку в карман твоего пиджака, где найдет и легонько сожмет твою… любовь?..

Но иногда я замечаю в ней усмешечку. Губы становятся тоньше, излом бровей высокомерен, а рот каким-то сытым, удовлетворенным. Вот тогда мне вдруг сразу захочется схватить ее за мягкие плечи и трясти, трясти, да так, чтоб голова болталась как у куклы. И кричать. Чтоб отдала мне все, все, все… Вот и в зеркале я вижу вместо себя чье-то чужое, обрюзгшее изображение. А мне ведь едва за шестьдесят перевалило, была война в моей жизни, и неужели больше уж ничего такого не будет? Эксперимент… да-да… событие планетарного масштаба… я — директор Центра… как-то даже странно — я… но ведь больше и некому… таково стечение прискорбных сих обстоятельств… я — самая подходящая кандидатура, вероятность успеха при моем директорстве, как гарантирует ЭВМ, увеличивается до девяноста пяти процентов, все это так, а когда в ЭВМ заложили того же Бушика-старшего, пятьдесят едва ли набралось, оппозиция сразу притихла, все это так, но все-таки: случайно вознесен я столь высоко или есть тому еще и внутренние причины и машине можно верить, как себе?.. Но тогда откуда это всю жизнь смущающее меня ощущение собственного величия? На чем все-таки основано это упрямое мое предчувствие, что и во мне, как и в нем, есть, есть все-таки это самое — огромное-преогромное «Я», есть и во мне это самое право на исключительность, делающее и меня почти равным ему? Разумеется, достиг я немного в сравнении с ним. Но, с другой стороны, все это мне досталось неизмеримо труднее, чем ему. Да вспомнить хотя бы одно мгновение той сумасшедшей гонки на машине, когда после успешной операции гнал я не разбирая куда, и восторг во мне был такой, что, окажись передо мною пропасть — перелетел бы одним махом. А у него, по существу, вся жизнь в таких вот мгновениях наверняка и протекала. Так что… так что в принципе ничего тут недоступного — хоть раз, но и я пережил такое же. Так что… скорее всего, на каких-то необычных весах мои достижения вполне уравнялись бы с его.