Полк прорыва - [18]

Долго не сводит с меня уставших глаз, в них грусть, и гордость, и что-то еще, может тревога.

Старшина тихонько, как бы извиняясь, положил передо мной гранату и пистолет.

— Запал вынь, — сказал Семен Власович. — На передовой, там все разрешается, а здесь незачем рисковать. Чека — вещь ненадежная.

Я вынул запал, сунул его в карман куртки, а лимонку в карман брюк, спрятал в кобуру пистолет.

— Осторожность не помешает, — добавил Семен Власович, видимо не надеясь, что я серьезно воспринял его советы.

— У вас, артиллеристов, спокойнее, поэтому вы и привыкли к осторожности, все делать обстоятельно. А мы всегда в бурлящем котле.

— Да и у нас всякое бывает. Но все же мы — дальнобойная! Тягачами пушки таскаем.

Там, в школе, резко была видна разница в нашем возрасте и положении, а теперь мы почти сравнялись с виду, да и на равных правах. Ему не больше тридцати, мне двадцать один. Оба повоевали. У меня наград даже больше, чем у него.

Кажется немного странным, что этот человек был когда-то моим наставником и мог делать из меня все, как гончар из податливой глины. А теперь? Надев военную форму, он что-то приобрел и что-то потерял. Стал такой, как все мы. И возмужал не в пример нам. Я перед ним какой-то жиденький, как ракитовая поросль, которая гнется под ветром. А он жесткий, с железной волей. Наверное, давно бы мог быть майором и подполковником, командовать не батареей, а дивизионом или полком.

— Ложитесь отдыхать, — сказал Семен Власович, когда мы поужинали. — Да и мне не мешало бы часок вздремнуть. Вчера всю ночь стреляли… Утром пойдет машина за боеприпасами, я вас разбужу.

Не знаю, долго ли я спал, но зазвонил телефон, капитан схватил трубку и, ответив только одним словом: «Есть!», побежал на батарею. И дальнобойные дуры стали методически куда-то палить. Когда они выстреливали, земной шар, казалось, подпрыгивал, как мячик. Воздух раздирало. Чтобы не полопались в ушах перепонки, я натянул на голову танкошлем, но мало помогало. Только сомкну глаза, опять: гух! При сплошном грохоте на передовой я легко засыпал, а эта методичность меня изводила. Тихо-тихо, и вдруг тебя оглушит выстрелом и подбросит на нарах. И слышно, как зашелестит снаряд, полетит далеко-далеко и глухо взорвется, будто упадет в воду.

Постепенно я стал привыкать и к этому. Еще минута, и я бы заснул всему наперекор. Но неожиданно не выстрелом, а разрывом сотрясло землю. Мне показалось, что комбатовская землянка разъехалась, накат сейчас придавит меня. Посыпался песок, накат затрещал, но выдержал, — видимо, снаряд упал где-то рядом. И следом: гах! гах! гах! Такое впечатление, что все эти снаряды разорвались где-то подо мной.

Я упорно решил лежать. Мимо землянки кто-то пробежал. Остановился. Его окликает командир батареи:

— Ну, что там?

Человек молчит.

— Что там, я спрашиваю?

Я догадался, что произошло что-то страшное, прислушиваюсь, сердце колотится.

— Смотри внимательней.

— Точно, товарищ гвардии капитан. Прямое попадание.

— Да ты получше посмотри.

В потемках натягиваю сапоги, беру куртку, ощупью выбираюсь из блиндажа. Иду туда, на голоса, отыскиваю комбата.

— Что случилось, Семен Власович?

— И не спрашивай! — Он направил луч фонарика в воронку, она еще дымилась. — Лопаты, быстро!

Попробовали копать землю, бросили. Семен Власович снял фуражку, губы его дрожали, он ничего не мог произнести.

За передним краем послышались выстрелы, снаряды прошелестели над головами, один за другим упали где-то за соснами, — может, тоже угодили в землянку с людьми или просто шлепнулись в болото.

Наверное, половина людей на фронте погибает вот так, случайно, вовсе не предполагая об опасности и не успев уловить мгновения своей смерти.

Девушки, девушки!..

В растерянности я не мог даже вспомнить сразу, как их звали. Я только видел перед собой их красивые, приветливые лица. Одно смуглое, другое розоватое, как у ребенка. И в ушах все еще звучали их голоса, которые забыть невозможно.

Меня начинает мучить совесть, как будто, если бы я не ушел из их землянки, с ними ничего бы не случилось.

В блиндаже комбата надрывно звонил телефон.

— К орудиям! — закричал, очнувшись, капитан и, оставив меня, побежал к блиндажу.

Когда я пришел туда, его уже не было. Яркая вспышка осветила поляну. Снаряд зашелестел в немецкую сторону. Второй, третий… Артиллеристы стреляли остервенело. И мне казалось, что снаряды ложились очень точно, в них была неотразимая сила гнева, обиды и боли, которую ничем не успокоить.

Я долго не заходил в блиндаж, хотя меня трясло, было очень холодно. Рядом со мной стоял старшина и посапывал. Наверное, я обязан ему жизнью. Но разве узнаешь, каким он будет, твой новый шаг?

Еще не рассвело, я вышел на дорогу и пешком направился в штаб корпуса. На полпути меня подобрал броневичок офицера связи. Кое-как мне удалось пристроиться на капоте, уцепившись за башенку.

В политотделе мне предложили остаться комсоргом. Я ответил: подумаю. А сам решил: вернусь на танки.

На обратном пути была возможность добраться сразу в полк на бронетранспортере из разведотдела корпуса, но я отказался, решил заехать к артиллеристам.

И вот та самая поляна. Никого. Только, как покинутое лежбище каких-то диковинных зверей, темнели среди зелени окопы, в которых стояли орудия. Батарея снялась. Безмолвие. Отдыхают оглушенные перелески.