Политология - [6]

Восточная парадигма политики делает акцент не столько на борьбе но поводу интересов, сколько на борьбе во имя тех или иных ценностей. Мы справедливо отмечаем, что на Востоке меньше политической терпимости. Но когда речь идет о ценностях, то, может быть, терпимость в самом деле менее уместна, чем в случае, когда речь идет о материальных интересах?

Одно дело – компромисс в сфере того, что поддается количественной оценке и другой бухгалтерии, другое дело – моральный, ценностный компромисс, где часто возникает ситуация «или – или». На Западе тоже вполне отдавали себе в этом отчет, поэтому западная политическая культура рекомендует по возможности не привносить ценности в политику и очертить сферу политических торгов преимущественно интересами. Однако всегда ли эти рекомендации применимы? Одно дело – этнически и конфессионально однородные общества, базирующиеся на единой культурной традиции. Таким обществам легче достигать консенсуса по поводу базовых ценностей и не отягощать политику соответствующими спорами. Другое дело, общества полиэтнические и поликонфессиональные, отличающиеся гетерогенностью культурных традиций. Им труднее «не спорить о вкусах» и игнорировать то, что люди считают наиболее важным и животрепещущим. Кроме того, общественная наука еще не пришла к согласию по поводу того, как в принципе отражается и на человеке (его духовном здоровье), и на качестве самого политического процесса систематическая маргинализация ценностной сферы, отодвижение ее в сторону как чего-то архаического, не имеющего прямого отношения к предмету забот современного человека.

Если политический консенсус достигнут в ходе действительно содержательного диалога, затрагивающего мир «высших идей» и ценностей, а не только конъюнктурных групповых интересов, то такой консенсус можно оценить как базу долговременного взаимопонимания участвующих сторон. Если же этот консенсус достигнут ценой сознательного преуменьшения роли и статуса ценностей в жизни современного человека, то не формирует ли подобная практика новый массовый тип – политического циника и прагматика, равнодушного к духовным вопросам? Не являемся ли мы сегодня свидетелями соответствующих симптомов морально-ценностного вырождения политики? И каковы долгосрочные последствия такого вырождения, какие риски с этим связаны? Может быть, эти риски не меньше, чем риск «слишком большой» ценностной ангажированности, нередко дающей нам нетерпимых фанатиков в политике? Как видим, нам предстоит решить ряд нестандартных задач, многие из которых являются новыми для «европоцентричной» политической науки.

Во-первых, это задача выявления общих культурно-исторических предпосылок политики на Западе и на Востоке. Перефразируя немецкого философа И. Канта, можно сформулировать ее в виде философского вопроса: как возможна политика? И поскольку ответы на этот вопрос будут разными применительно к Западу и к Востоку, то нам придется осуществлять нелегкую процедуру сравнительного политического анализа и выявлять, каким образом коды культур Запада и Востока раскрываются в столь специфической области, как производство и воспроизводство власти.

Во-вторых, предстоит решать задачу соотношения общеполитических универсалий, объединяющих политические процессы в самых разных регионах планеты, и культурно-цивилизационной специфики, конвертирующейся в несхожие политические практики. Иными словами, политическая наука своими средствами должна решать проблему общечеловеческого единства, или единства политической истории. До сих пор эта проблема очень упрощалась политологами, пытающимися просто механически переносить политический опыт Запада на другие регионы, а специфику последних «выносить за скобки» как архаичную и не достойную сохранения экзотику. Надо признать, что этот прием «демократического сообщества» выглядит весьма недемократично: он основан на презумпции неравенства людей Запада и не-Запада и заново делит мир на ведущих и ведомых, авангард всего человечества и варварскую периферию мира, обязанную пассивно внимать и повиноваться.

Если политическая наука готова распространить демократические принципы не только на взаимоотношения различных групп, слоев и партий внутри страны, но и на взаимоотношения народов и культур, то перед нею встает задача реабилитировать политический опыт Востока и признать его право на равноправный диалог с Западом.

В-третьих, предстоит заново осмыслить политическую специфику России и последствия тех политических модернизаций, которым она периодически подвергается начиная с реформ Петра I и кончая нынешней реформой. Есть ли у России собственная цивилизационная традиция? Или вся ее «специфика» сводится к одной отсталости от Запада? Каким образом культурная традиция России способна конвертироваться в современные эффективные социально-политические практики? Или нам предстоит во имя этой самой эффективности отказаться от пашей культурной традиции, от собственной идентичности? Что означает нынешняя неудача попытки возвращения в «европейский дом» (в «первый мир»)?

Вероятно, возможны, по меньшей мере, три варианта ответа на эти вопросы: