Политическая экономия Николая Зибера. Антология - [19]
Важно еще и то, что эта неофеодальная (или необарочная) система господства строится на основе не упразднения, но парцелляции суверенитета, благодаря чему власть политическая и власть экономическая переплетаются и сливаются друг с другом; как пишет об этом Д. Дин:
Неофеодальные сеньоры, такие как финансовые институты или цифровые платформы, используют долг, чтобы перераспределять глобальное благосостояние от самых бедных к наиболее богатым. При неофеодализме, как и при феодализме, экономические игроки обладают политической властью над отдельной группой людей в силу установленных самими этими игроками условий. Вместе с тем политическая власть становится неотделимой от экономической власти и дополняет ее: кроме налогов, используются штрафы, залоги, изъятия активов, лицензии, патенты, право юрисдикции и пограничный контроль. При неофеодализме правовая фикция буржуазного государства, определяемого нейтральностью закона, действующего для свободных и равных индивидов, развеивается, а непосредственно политический характер общества вновь выходит на передний план (Дин, 2019, с. 89)[41].
Таковы доводы в пользу того, что «чисто экономическая» теория ценности (стоимости) – это фикция, поскольку сам объект данной теории имеет непосредственно политическое значение. Вспомним знаменитый аргумент Бём-Баверка против теории стоимости Маркса: не только труд, но, например, факт редкости блага или его нахождение в чьей-либо собственности являются теми факторами, которые определяют стоимость товаров на рынке (Бём-Баверк, 2002, с. 85). В самом деле, именно эти факторы используются для того, чтобы извлекать ренту. Путем отчуждения в частную собственность даров природы и достижений науки искусственно возникает социальная форма редкости[42], позволяющая снижать себестоимость (то есть затраты труда), не снижая цены. Именно это и означает «ставшее правилом чрезвычайное положение» в экономике: непрерывный поиск ренты за счет «суверенных решений» о преобразовании производства в пользу его большей рентабельности.
Заключение
Итак, каково сегодняшнее значение сформулированных Зибером критических аргументов в адрес теории ценности субъективной школы?
Как было показано, аргументы эти расширяют горизонты общей критики политической экономии, занятой выявлением тех исторических границ, в рамках которых жизнь людей (как в хозяйственном, так и в других аспектах) оказывается подчиненной определенной политико-экономической форме. Эта форма, которая сегодня связывается с идеологией неолиберализма, синтезирует в себе маржиналистские критерии ценности, преподносимые как выражающие саму вечную и неизменную природу экономических отношений, с политическим институтом суверенной власти, базирующимся на принципе чрезвычайного положения, что опять-таки претендует на легитимность как устройство, адекватное самому естеству человека как animal sociale. То, что на определенном этапе выступает в качестве исключения – будь то лишение человека средств производства, благодаря чему он превращается в наемного рабочего, или такое преобразование его жизненного мира, вследствие которого целостная материальная среда существования превращается в скопление товаров, обретающих свою ценность на фоне потенциальной катастрофы, – становится правилом: жизнь, отделенная от своих форм, становится «голой жизнью», то есть рабочей силой и потребительской способностью, которые теперь превращаются в абстрактную материю, способную принимать какие угодно формы[43]. Но тем самым вновь подтверждается не только сущностное единство экономики и политики, но и выявляется глобальный кризис той исторической формации, в рамках которой это единство осуществляется: если всякий суверенитет сегодня базируется на принципах полицейского права как своего «условия возможности», то всякий суверен может быть уверен, что «однажды его коллеги будут обращаться с ним как с преступником» (Агамбен, 2015, с. 109)[44].
Анализируя концепцию Маркса, Зибер подчеркивает, что именно товарно-денежный фетишизм[45] приводит к тому, что экономисты не видят различия между обычными товарами и рабочей силой: поскольку рабочая сила наряду с другими товарами выступает как предмет рыночной, денежной оценки, постольку возникает иллюзия, что товарная форма – это естественное состояние жизненного времени людей (Зибер, 1871, с. 263). Фетишизм товара является основой для того, чтобы перекодировать жизнь людей, сообщая их потребностям форму потенциально безграничного желания (объект желания никогда не дан, он метонимичен, всегда предстает как потребность в чем-то еще), а следовательно, превращать ее в ресурс возрастающей эксплуатации и самоэксплуатации.
Неслучаен поэтому интерес Зибера к изучению экономики первобытного общества[46] – интерес этот находится в прямой связи с его критикой субъективной школы. На примере первобытного отношения к труду (Зибер цитирует замечание Александра Гумбольдта об апатичном характере жизни индейцев Центральной Америки, который не исчезнет до тех пор, пока не будут вырублены банановые деревья, дающие им изобильное пропитание) можно показать, что трудовой потенциал людей не обязательно должен непрерывно и полностью актуализироваться – народ может обладать свободным временем, которое не обязательно тратится на производство добавочного продукта. И дело здесь, разумеется, не в банальной апологии лени и праздности, а в том, что между фактом наличия свободного времени и актом его использования для производства прибавочной стоимости есть много промежуточных состояний, которые нельзя понять только на основе экономических понятий производства и потребления (Зибер, 1871, с. 208–209). Зибер указывает на этот интервал, эту паузу, как на
