Полигон - [5]

– У кого?

– У той дамы, что сейчас прошла мимо нас.

– Нет, не заметил… Так он догадался?

– О чём?

– Ну, о том, что щёлкало?

– Нет.

– Ясно. А что щёлкало-то?

– Да там за занавеской сидели двое… Заядлые шахматисты, вроде этих двух, которых Вы так долго изучаете. Так они до утра резались, причём молча! Фигуры с мягкой подошвой, не слышно их. А щёлкали они по шахматным часам.

Забавно вот ещё что. Память на лица у Генерального отменная, а на фамилия и имена – никудышная, всё время имена-отчества путает. Но людей знает: кто вкалывает, а кто филонит, кто способный, а кто и бесталанный. Система распознавания у него была хитрая, он характеры людей по их столам определял. Если у работника стол завален книгами (в том числе раскрытыми), бумагами, плёнками вперемежку с инструментом и всяким другим барахлом, значит, он увлечён, занят делом, и, стало быть, вкалывает. А если стол чист и ухожен – перед тобой лентяй. Тунеядец. И в голове у него так же светло и пусто, как на столе. Образно говоря, чем больше хлама, тем больше мыслей. И наоборот. То же самое с одеждой. Если человек одет с иголочки, всегда опрятен, в гардеробе – ни складочки, значит он слишком много времени уделяет себе. Трудоголик (а особенно талантливый) о внешности думать не успевает, ему просто некогда! С женщинами ситуация иная. Если на столе у неё порядок – она прилежный, исполнительный работник, а если бардак – она просто неряха. И дело тут не в неравноправии, а в организации психики. Женщина по своей природе думает одновременно о множестве дел. Ей и домой надо позвонить, дать указания про котлеты в холодильнике, и с мамой поговорить, и в школу забежать, и в магазин заскочить. Чтоб не запутаться, она должна держать все эти дела в порядке и решать по мере поступления. В бардаке при таком раскладе попросту утонешь. А если в голове все по полочкам разложено, то и на столе то же самое. А мужчина может себе позволить с головой уйти в решение одной проблемы…

…Из-за того же угла вынырнул колоритнейший бомж, немытый, с мятым, будто его долго жевали, лицом, в лихо заломленной ушанке, в телогрейке, в милицейских галифе образца примерно 1948 года и в башмаках на босу ногу. Телогрейка по случаю жаркой погоды была расстёгнута, и белому свету демонстрировалось красное, закалённое невзгодами пузо. Я посмотрел на обувку бомжа. Башмаки были разного цвета, один чёрный, другой – тёмно-коричневый. Увидев нас, бомж остановился и спросил:

– Мужики, вы тут девушку не видали? Красивая такая… – и сделал руками жест.

Я растерялся, не зная что ответить. А Яков Самуилович не моргнув глазом ответил:

– Видели, как же! Такая… в разных ботинках. Туда пошла, – и махнул рукой на подворотню, куда пять минут назад нырнула бомжиха. Наш случайный собеседник нечленораздельно поблагодарил и засеменил мимо растворного узла к подворотне.

Я уважительно посмотрел на Якова Самуиловича, как это он так быстро сориентировался? А он сидел с бледным, вытянувшимся лицом, с открытым буквой «о» ртом и с ужасом смотрел вверх. Я проследил за его взглядом. Сверху, с самой крыши, летел, медленно переворачиваясь в воздухе, железобетонный блок. Подушка от фундамента. Монолит весом в две тонны. Казалось, он летит прямо на нас. Я невольно вжал голову в плечи, не отрывая глаз от беззвучно падающего блока. Сейчас врежется, разнесет всё в щепы. Страшней всего было то, что я не мог определить, куда он летит: на нас, или на крышу растворного, или на бомжа, уже скрывшегося на будкой. Куда бежать? Вперёд? Назад? Кто-то запоздало крикнул с крыши слабым голосом «Берегись!»… Одновременно с криком блок со всего разгона, всеми своими двумя тоннами с лязгом и грохотом врезался в растворный узел! Вернее, в железную лохань с раствором. К небу взмыл фонтан брызг из раствора, вагончик вздрогнул, подпрыгнул всей своей тушей и замер, страшно накренившись. Задние колёса его повисли в воздухе, метрах в двух над землей. И тут же резко распахнулась дверь вагончика, и из неё выглянула Марьванна, и закричала: «Охренели? Такие булыжники швырять? Щас уже, даю раствор!». И она нажала кнопку. Взвыл насос, и остатки раствора по грязному кривому шлангу побежали наверх, на шестой этаж. Но поскольку там никто его не ждал, он весь вылился на пол, где вскорости и застыл.

Ох и попало тогда от прораба кровельщикам! Они, оказывается, прятали на крыше свой инструмент. Складывали его в железную люльку и краном накрывали её железобетонной плитой. А для надёжности решили на плиту ещё и подушку уложить. И пока возились с люлькой и с краном, подушка с угла дома возьми да и сорвись. Хорошо ещё, что никого не зацепило.

К понедельнику раствор на шестом этаже так схватился, что отбивать его пришлось отбойным молотком. Поручили это ответственное дело конечно же мне. Ох и намучился я… С тех пор не раз приходилось отрабатывать на стройках, овощебазах и в колхозах, но тот летящий монолит и сутулая спина бомжа, густо заляпанная свежим раствором, отчего-то намертво врезались в память. А вместе с ними и рассказы Якова Самуиловича. Ими-то я и разбавил собственные, изложенные ниже.

…А через неделю начались будни. С карандашом в руках. С поисками, сомнениями, победами и поражениями, и, конечно, с бесконечными и оказавшимися такими нудными расчётами устойчивости (считали всё же по Михайлову). И тех пор я от всего сердца горячо возненавидел комплексные числа. Я уж давно забыл, что это за числа такие, но ненавидеть их продолжаю с завидным постоянством. А стол мой никогда не блистал идеальным порядком, но и не напоминал пирамиду Хеопса. Средненький был стол. Никакой.