Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов) - [25]

{125} Вышла из дверей, у которой стояла толпа любопытных, жадно ловящих всякий слух о близких и родных. Стоят терпеливо, часами, Многие с корзинами. Солдат тотчас пропустил по записке коменданта.

Была у друзей. Выйдя из ворот, все оборачивалась, казалось, конвойные идут за мной. Не радостен выход. Внутри все та же постоянная раздающая боль... Бессильна перед ней.

Узнала, что все вещи, а значит и все работы наши, конфискованы. Художники усердно хлопочут о возвращении работ.

Вернулась на рассвете. Шла быстро, не оборачиваясь, на улицах еще не продавались булки, и не было извозчиков. На углу возле дома увидела художницу Сильвию, милую Сильвию. Она шла навстречу мне и прошла со мной до лагеря.

Дорога скучная и длинная, по темным улицам и голому выгоравшему полю. Ветер дул все время в лицо. Наконец, дошли до красного здания. Открылись ворота - и я опять за стеной. Теперь очередь И-ной.

Днем слышен звонок, и толпы женщин двигаются к флигелю за едой, за кипятком.

{126} С другой стороны, другая толпа - мужчины - за тем же. Встречаются во дворе. Многие рады встрече. Группами стоят и сидят на подоконниках. Здесь это разрешено. Потеплело, и двор почернел от людей, как муравейник. Из окна я вижу все, но вниз не схожу, - сил нет.

По воскресениям оживает камера, приходят родственники, знакомые всегда шумно - с большими корзинами в руках. Несколько часов слышен гул от разговоров. Даже зала с колонками оживает. Но больше сидят на постелях.

Подымаясь сегодня по лестнице, встретила ту самую бедную женщину, которая когда-то так убивалась в ЧК. Увидевши, вспомнила, как слезы ее никогда не высыхали. Фонтан остановился. Теперь к ней дочурка ходит, и она улыбается. Мы обнялись; я рада за нее.

Холод нестерпимый, руки коченеют, воды нет, на кранах висят длинные льдины. Шуб не снимаем, и от тяжести их и от холода тяжелеет голова и тянет ко сну.

Манька, не долго думая, разрубила две табуретки и зажгла огонь. Быстро и ярко {127} осветилась камера. Думала с Розе - каково ей теперь? Ужас охватывает. В камере никто не жалеет ее.

Сегодня, растрепанная и бледная, ворвалась к нам Роза. Она вырвалась оттуда. Через десять минут ее увели, наказание усилили. Сильная она, говорит - "не тяжело", а у самой губы синие и зуб на зуб не попадает. Быстро собрали ей хлеба.

Сегодня с утра день слез. Привели из тюрьмы двух полек-сестер. Одна вынула письмо, спрятанное на груди, от жениха. Написано за два часа до расстрела. Всего несколько слов. - "Я ухожу из этого проклятого мира. Будь спокойна, моя дорогая, я уйду достойно"; и дальше: "не жалей меня, я сделал все, что должен был сделать".

Этому юноше, проклявшему жизнь с такой горечью, было всего двадцать один год.

Рядом другая сестра в ярко-узорчатом платке на голове. "Тут только половина", объяснила она, "второй кусок был на сестре, когда ее расстреляли".

"Когда-нибудь найду на чьей-нибудь голове этот кусок, узнаю узор" (Обычно, когда расстрел происходит, одежда отдается тем, кто расстреливал..) - Дальше ей говорить нечего. Глаза загорались местью.

{128} Все это молодые жизни, искалеченные, пораненные событиями. Началось чтение многих предсмертных писем. Написанные наскоро, перед лицом самой смерти, они почти всегда лаконичны, искренни, правдивы. При чтении у многих показались слезы на глазах.

Адочка вскочила, с влажными, как и всегда, глазами, вспомнила прощание с любимым братом. Им дали два часа, и никто не мешал, даже часовые отошли. До последней минуты они были вместе, одни, - пока его не позвали.

С утра сегодня ушла И-на, вернется, как и я, на рассвете завтра. Я рада за нее, грустно видеть ее желтое личико, такое осунувшееся. Манька с каждым днем делается тише и мягче. Охотно говорит о себе.

С четырех лет жила у чужих, работала, постоянно терпела упреки и побои. Ужас делается от рассказа об аресте. Шесть человек били эту слабую женщину. Когда избили до полусмерти, подняли и унесли. Потом месяц лечили. Кто-то спросил, как она могла молчать и не выдать товарищей? Она коротко ответила: - "Я никого не знала".

Минут через пять мы с ней встретились в коридоре, она нагнулась к моему уху и шепнула: - "Неужели вы тоже думали, что я никого не знала?" "Нет ни одного бандита, которого Манька не знает. Но били бы еще - все равно не выдала бы".

{129} И смеется, а у самой рот исковеркан, глаз испорчен.

Несколько дней не писала. Солнце грет наши некрасивые, побитые стекла; весна подошла определенно - сильная, южная. Она хуже раскрывает мои раны, и я боюсь ее. Боюсь даже видеть то, что она делает вокруг.

За окном только слежу, как выползают из каждой щели люди и греются и радуются, стоя у стен. Розе, говорят, очень тяжело. Она все время без света в холоде, - а всего лишь половина срока прошла.

Вскрикнула от удивления. Привели новую партию из тюрьмы. В ней Дина, "племянница", уже на этот раз без "тетки".

Тетку отпустили на свободу. Племянница не изменилась, та же бархатная кофточка, платочек на голове, а вечером, когда божилась, появился опять бинт под рукой... Значить, нарыв все там. Я принесла ей обед, она до того истощена переходом, что не могла подняться.