Полет в лесные дебри - [2]
Предлагаемая брошюра и представляет собою описание исключительно интересного полета аэростата „Союз Авиахим СССР" и последующих злоключений экипажа в лесах, далекого Севера.
Брошюра дает читателю представление о тех трудностях, на которые идут воздухоплаватели в свободном полете.
Мы уверены, однако, что никакие трудности не остановят красных воздухоплавателей на пути к совершенствованию и пополнению своих знаний. Мы уверены, что при поддержке организованной советской общественности в лице Авиахима свободное воздухоплавание, как спорт, найдет в ближайшем будущем широкое распространение в СССР.
И. Фельдман.
I. Полет
Крепкий, точно рубящий слова, голос:
— Дать свободу!
— Вынуть поясные!
И восхищенно-растерянные физиономии мальчуганов, тесным кольцом обступивших старт, уходят вниз. Сердце болит глядя на то, как с места в карьер Канищеву приходится травить балласт, чтобы не напороться на мачты радио, так некстати плывущие нам навстречу. Но вот и они уже в стороне. Теперь мы на чистом пути. Внизу плывет в каких-нибудь двух метрах Москва, отчетливо кричащая гудками авто и уходящими быстро шумами трамваев.
В самое сердце Красной столицы врезались своими четкими щупальцами железные дороги. Пересекаем одну за другой несколько линий.
Меньше домов, больше деревьев; тусклой желтоватой листвы, спаленной дымным дыханием заводов, буро-красными коробками обступивших город. Но кончаются и они. Свежеют деревья, свободней тянутся к небу их зеленые шапки и расплывчатые пригороды Москвы тонут в буйной зелени садов.
Рис. 3. Взлет аэростата „Союз Авиахим. СССР".
Как браслетом отрезает „пределы города" Окружная дорога, и мы за границами столицы.
Канищев не отрываясь следит за приборами, время от времени посылая за борт совок балласта. Над Окружной дорогой он коротко бросает мне:
— Гайдроп![1]
— Есть гайдроп.
Вытравить за борт пятипудовый корабельный канат не штука, а штука сделать это так, чтобы сам Канищев не заметил толчка, когда гайдроп повиснет на обруче. Фут за футом уходит гайдроп к земле. На руках кровавые пузыри. Но сделано чисто.
— Гайдроп вытравлен!
— И свидетельствую вытравлен прекрасно. Однако, разговоры в сторону. Дела достаточно.
Берусь за бортовой журнал. Надо заносить данные каждые 15 минут.
„18 часов 12 минут, высота 200 метров. Курс 29 Норд-Норд-Ост." Температура 14 с половиной выше нуля".
Из зеленой гущи деревьев, с желтых прогалин несутся задорные крики:
— Ей, дядя, садись! Са-а-ди-ись к нам…
Внимательно гляжу вниз на конец гайдропа; сверяюсь с компасом — курс 32 и ветер как-будто много быстрее, чем предсказанный нам метеорологами. Идем с вполне приличной скоростью в 40–45 километров, вместо предопределенных жрецами погоды десяти.
Проплыли над Пушкиным. В стороне осталось Софрино. В сумерках маячат редкие дачники.
Массивная фигура Канищева все так же молча торчит в своем углу у приборов. Нет-нет, да, постучит он ногтем по стеклам, отгоняя раздумье от стрелок.
Беспредельно далеко и как-то совсем точно рядом на западе пылают последние лучи заката. Вернее, даже не лучи, а просто темнорозовое зарево, какого никогда никто не видит с грешной земли. Пыль, дым навсегда закрыли от людей чистоту вечного светила и люди никогда не видят его в истинной красе. А оно бесподобно красиво в эти минуты, когда шлет свой последний, прощальный привет, застилая розовым золотом лиловые дали. И провожает его тишина. Такая тишина, какой не бывает на земле.
Быстро тускнеет запад. Из розового он превратился уже в лиловый. Потом темносерая мгла затянула все небо. И вот уже почти совершенно-темно. Без помощи карманного фонаря нельзя разобраться в приборах. Только его белый луч выхватывает из мрака темные коробки альтиметра и барографа[2]. Мелькнет в серебре электричества циферблат часов, и снова все погружается в полную чернильного мрака ночь.
— Закурим?!
Вынимаю из сумки банку с монпасье — „наши папиросы". Принимаемся дружно жевать его.
В десятке километров на Норд остаются огни Сергиева. Небольшая группа довольно ярких, мигающих желтых глазков, вкрапленных в черный бархат лесистых далей.
Курс склоняется все больше на Ост. Вместо черного бархата лесов под аэростат подбегает тускло-серая гладь огромного озера.
Вправо совсем невдалеке бисерным венцом горит Переяславль-Залесский.
Полет уже вполне установился. Можно закусить… Идем все той же скоростью под курсом 33–34 Норд-Норд-Ост. Внизу непросветная тьма. Только изредка промерцает мимо одинокий глазок в какой-нибудь сонной деревушке, и снова точно внизу нет ничего.
Под резким глазом фонаря карта, лежащая у меня на коленях, кажется светлозеленым ковром. Леса, леса без конца. Твердой черной стрелой вонзается в них моя курсовая черта и упирается прямо в Ростов. И действительно через несколько минут впереди на Норд-Осте ярким пятном вырисовываются его огни. Подходим к городу. Царит полная тишина.
— Алло, алло, город Ростов!.. Алло, алло, город Ростов!.. но зычный рупорный зов не имеет ответа, Ростов спит. Только из самого центра, с пятна затененных деревьями ярких фонарей доносятся звуки оркестра — бравурным маршем запоздалые ростовцы стараются отогнать охватывающий их спозаранку провинциальный сон. Мирно плещется в сонную набережную огромное озеро. И на нем никакого движения.
