Полёт - [12]

Всё.

Тишина.

Самолёт непривычно низко лежит на земле.

Во время всё-таки я выключил зажигание.

И правильно сделал, что пристегнул плечевые ремни.

Мы ведь брали пример с инструктора.

А инструктор у нас был лётчик-истребитель времён войны, он не пристёгивал плечевые, говорил, что они в бою мешали, ну, а мы следовали его примеру. На сей раз, если бы я не пристегнулся — я не писал бы этих строчек.

Вылез на крыло.

Игорёк до сих пор сидит в задней кабине. Морда у него зелёная. И вся в масле.

Мне стало смешно.

Я засмеялся.

Он тоже.

Мы оба стали истерически хохотать, глядя друг на друга.

Потом я остановился:

— Ты чего хохочешь?

— А ты посмотри на себя!

Я заглянул в зеркальце. Оттуда на меня глянула перетянутая зелёным шлемом густо вымазанная отработанным чёрным маслом незнакомая физиономия с дикими глазами.

Стало как-то не до смеха.

Игорь вылез из кабины, слез на землю.

Я стоял на крыле.

Из всех трёх деревушек к самолёту бежала с радостными воплями пацанва: «Ура! Самолёт прилетел!» Но быстрее всех и впереди всех бежала толстая баба. Меня тогда поразило: разве можно такой толстой бегать быстрее всех? Баба бежала и причитала: «Миленькие, живые, живые остались, да как же вы живые остались, такие молоденькие, как же не поубивались-то, господи, да как ты обернулся на них?» Тогда и я спрыгнул с крыла и подошёл к мотору.

Мотор был весь залит маслом.

Нижние цилиндры глубоко зарылись в землю и оставили за собой глубокие борозды чёрной земли в зелёной траве.

Из центра звезды мотора торчал, как сломанная кость, носок коленвала. Половина излома была свежая, искрящаяся кристаллами стали, половина — старая, чёрная. Трещина на этом коленвале, видно, была давно.

И тут только до меня дошло, что это всё-таки не сон, что убиться мы могли на самом деле и не убились случайно…

Меня пронзил такой страх, что коленки затряслись, я не смог стоять и опустился на землю рядом с Игорьком…

Итак, вынужденная посадка вне аэродрома.

По инструкции положено оставаться возле самолёта и ожидать прибытия спасательной команды. В то же время — опять же по инструкции — лётчику немедленно сообщить о вынужденной посадке с указанием времени, места, состояния матчасти и необходимой помощи на аэродром вылета, используя все доступные способы и каналы связи.

Как поётся в песенке — «Прилетели, мягко сели, высылайте запчастя: элероны, лонжероны, фюзеляж и плоскостя»…

Самолёт, считай, разбит. Винта нет, мотор выведен из строя, шасси снесены — вывозить только на телеге…

Нас окружили жители окрестных сёл. Среди них — девушки.

Страх уже прошёл.

Присутствие девушек придало важность моменту: теперь мы уже не чуть не убившиеся пацаны, а лётчики, нечаянно попавшие в аварию. Мы приосанились (насколько это было возможно для петушков-подлётышей), напустили на себя важный вид. В глазах окружавшей нас толпы мы были героями. Такого почёта, уважения, внимания я больше никогда в жизни не ощущал. И всё это за счёт государства: самолёт-то казённый, мы разломали его, там сейчас на аэродроме что творится… Спрашиваю, есть ли где телефон. Все хором кричат: «В сельсовете!» — и одна девушка с велосипедом предлагает показать, где сельсовет. Пользуясь своим положением командира экипажа, важно даю команду пассажиру — другу моему, Игорьку, с которым вместе падали — находиться возле самолёта. Кто-то услужливо подаёт мне свой велосипед. Девушка садится на свой, я — на свой, и мы двигаемся по узкой тропинке по одному в сторону сельсовета. Хорошо, что она едет впереди и не видит, как меня бросает. Сам не пойму, что со мной: заторможенный напрочь. Меня трясёт неимоверно, тропинка очень неровная, я вижу ямки, выбоины, но мне это абсолютно безразлично. Никакой абсолютно реакции. Закончилось тем, что она крикнула мне, чтобы был осторожнее, потому что впереди канава, я бодро ей ответил, что для меня канава — это чепуха, и тут же со всего маху въехал в эту канаву передним колесом. Всё было, как в замедленном фильме: я чётко видел, как въехал в яму, перед этим подумал, что сейчас перевернусь, затем медленно стал переворачиваться через голову, точно фиксируя своё положение в каждое мгновение и не предпринимая абсолютно никаких действий, чтобы не удариться, не побить чужой велосипед — мне было абсолютно безразлично всё, что может теперь случиться. Мне вообще казалось, что я наблюдаю с тупым безразличием со стороны за тем, который падал, теперь вот едет на велосипеде зачем-то, вот он падает — ну и что? Потом поедет опять. Куда? Да позвонить надо. А куда звонить? А леший его знает…

Бывали у меня в жизни не раз после этого стрессовые состояния, но такого острого — не было ни разу. Видно, со временем чувства притупились или, наоборот, эта передряга была первой, и потому так остро была воспринята…

Кстати, первая седина у меня появилась именно после этой вынужденной посадки: мне ещё не было и восемнадцати.

Конечно, никуда я дозвониться не смог. Единственный на три деревни телефон торжественно стоял на самом почётном месте в сельсовете. Наверное, по этому телефону разговаривал сам тов. Ленин, когда совершал Октябрьскую революцию. Я едва смог разобрать, что мне отвечает телефонистка из Могилёва, но она уже разобрать что-либо из того, что я хотел сказать, не только не могла, но и не пыталась. Говорить же о том, что она могла меня соединить с аэродромом, отстоящим от города бог знает на сколько — об этом даже мечтать не стоило. Несколько дней я ездил в тот сельсовет, и ни разу мне не удалось даже сказать что-либо телефонистке, чтобы она сама дозвонилась и сообщила, что мы живы и где находимся. Это была связь для связи.