Полёт - [39]

— Ты забыл, что нам нужно в Ниццу, — сказала она.

— Как, ты собираешься в Ниццу? Мне казалось, что мы никуда не едем.

— Это доказывает, что у тебя плохая память. Иди одеваться, Леонид Семенович нас извинит, я надеюсь.

— Помилуйте, Елизавета Александровна, помилуйте… Всего хорошего, я и так засиделся.

Когда Сережа спускался вниз, «шеф» отозвал его в сторону и попросил разрешения поехать с ним до Ниццы.

— Конечно, — сказал Сережа. — У тебя дела в Ницце?

— У меня свидание, — сказал «шеф», — ты меня должен хорошо понимать.

— Почему именно я? — спросил Сережа, покраснев.

— Потому что если ты считаешь меня слепым, то ты ошибаешься, — сказал «шеф».

— Хорошо, ты едешь с нами, — крикнул Сережа, направляясь к гаражу.

Они довезли «шефа» до Ниццы, где он слез; они поехали дальше. Когда Сережа спросил Лизу, зачем она хотела ехать в Ниццу, Лиза ответила, что в Ниццу она действительно не собиралась, что придумала это путешествие, чтобы избавиться от бесконечного Егоркина.

— Почему ты его не любишь? Он хороший человек, очень простой.

— Да, уж простоты хоть отбавляй, конечно. Но он меня раздражает.

— Он такой смешной, такой простодушный и очень добрый, — сказал Сережа. — Я помню, как он приходил со мной играть, приносил мне конфеты, а ведь денег у него никогда не было. Он, может быть, не обедал, чтобы купить мне что-нибудь, это очень для него характерно.

— Я этого не отрицаю. Я только не нахожу его общество интересным. Все эти глупейшие рассказы о Волге, о щуке, о тетке, которая была замужем за ветеринаром, от всего этого челюсти сводит.

— Лиза, мне надо с тобой поговорить, — сказал Сережа. Губы Лизы дрогнули, но Сережа не заметил этого.

— Я слушаю.

— Лиза, у меня есть основание думать, ты знаешь… Как это тебе сказать?

— Nous y voilá, je crois.[52] Говори, мой мальчик.

— Понимаешь, я думаю, что наши отношения…

— Вот чего я больше всего боялась, — сказала она со вздохом. Лицо ее сделалось бледным, она с трудом дышала. Невольная ее тревога передалась Сереже.

— Лиза, как все это будет?

— Не знаю, Сереженька. Знаю только, и не хочу от тебя скрывать, что самое страшное впереди. Черт возьми! — вдруг сказала она, поднимая голову. — Я тоже имею право на мою собственную жизнь и не хочу об этом думать. Не будем говорить, Сережа, об этом. Поцелуй меня.

Сережа прижал ее голову к плечу и поцеловал ее.

— Будем осторожнее немного, вот и все. А когда придет время за все ответить, я отвечу за все. Не думай об этом.

— Хорошо, Лиза.

Но поздно ночью, когда Сережа заснул, Лиза не могла спать и, не переставая, думала обо всем том, о чем условилась не думать, о чем запретила думать Сереже. Собственно, начало этих размышлений было вызвано, как в прошлый раз, неловким поведением Егоркина, который поминутно упоминал Сергея Сергеевича в своем разговоре, не подозревая, в какой степени это мучительно для Лизы. Лиза отдавала себе отчет в том, что она действительно и сильно любит Сережу. Ей казалось даже, что это ее чувство не похоже на другие, предшествовавшие ему. Она не могла не быть увлечена такой полной любовью Сережи, для которого все существовало только через нее и, действительно, ничего не было вне ее. Вместе с тем, она спрашивала себя, способна ли она на такое полное перерождение, такой полный отказ от прошлого? В данный момент в этом не возникало сомнений, но что будет через пять лет, через десять лет?

Она до сих пор не знала такой всеобъемлющей, такой счастливой любви, — все всегда было временно, случайно, ненадолго, все, за исключением ее долголетней связи с Сергеем Сергеевичем, который, в конце концов, был, действительно, не человеком, а именно машиной; и она подчас начинала его ненавидеть за то, что в нем идеально отсутствовала непосредственность, все было обдуманно, не было ничего неожиданного, — все эти фразы, насмешливые ответы, насмешливые размышления. — Машина, машина, — говорила она. Даже физически — каждый мускул делал именно то, что полагалось, с точным и как будто рассчитанным напряжением. Он ни разу за все время не сделал ей больно, ни разу не сказал того, что могло бы ее по-настоящему обидеть, хотя, несомненно, при желании нашел бы нужные для этого слова; и вот это джентльменство без усилий всегда раздражало. — Il n’a pas de mérite, — говорила она себе. — Il n’a rien á vaincre.[53]

— Как громадное большинство женщин, Лиза мечтала всю жизнь об исключительной любви, это было почти бессознательное желание: испытать чувство, в котором можно раствориться, почти что исчезнуть, почти что умереть и забыть себя; но для этого был нужен какой-то могучий толчок, мягкий вихрь, непреодолимое движение, невозможность жить иначе. Тогда она стала бы женственной, исчезла бы ее резкость, ее любовь к самостоятельности, ослабели бы и стали нежными ее неженские мускулы, вообще было бы полнейшее и счастливое перерождение, и та, прежняя Лиза, с ее постоянным сдержанным раздражением — оттого, что это все не приходит, а время идет, — с ее неудачными и случайными романами, в каждом из которых она чувствовала свое превосходство над мужчиной, с этой постоянной душевной оскоминой от Сергея Сергеевича, — эта Лиза перестала бы существовать и возникла бы другая, не похожая на эту и бесконечно более счастливая.