Полёт - [35]

И опять-таки, впервые за всю жизнь, Сережа оказался перед вопросом о своей собственной судьбе, о своей роли в событиях. До сих пор он почти не существовал в доме Сергея Сергеевича как самостоятельная величина, — в том смысле, что его жизнь и его присутствие не могли никаким образом влиять на общий ход событий и на отношения между членами этой семьи. Сергей Сергеевич мог быть недоволен — в принципе, так как на самом деле свое недовольство он никогда не обнаруживал, — Ольга Александровна в свою очередь могла поссориться с Лизой, Лиза могла рассердиться на Сергея Сергеевича, но во всех этих случаях интересы Сережи совершенно не затрагивались; и независимо от того, что происходило, все трое относились к Сереже с той неизменной ласковостью, к которой он привык с детства, и лишь Сергей Сергеевич изредка посмеивался над ним, но тоже только в тех случаях, когда знал, что это его не обидит. Но тот же Сергей Сергеевич однажды сочувственно выслушал сорокаминутную речь Сережи о международном положении. Случилось это так: Сергей Сергеевич проходил мимо комнаты Сережи; из-за неплотно закрытой двери доносился громкий голос его сына:

— Donc, je crois, messieurs, que nous sommes tous d’accord en ce qui concerne ce cté du probléme. Mais pour tre efficaces les mesures que nous envisageons…[47]

Сергей Сергеевич постучал в дверь; наступило молчание, и потом совсем другой, почти детский голос сказал:

— Еntrez…[48] Пожалуйста.

— Ты с кем это говоришь, Сережа? — спросил Сергей Сергеевич, садясь на диван.

— Да так, глупости.

— Нет, а все-таки?

— Видишь ли, — доверчиво сказал Сережа, — представь себе, что я подумал, как бы я, если бы я был министром иностранных дел, onmhl`ex|, произносил бы речь на очередной сессии Лиги Наций.

— Ага. По какому поводу, собственно?

— Вообще, о международном положении.

— Хорошо, — сказал Сергей Сергеевич. — Если ты можешь себе представить, что ты министр иностранных дел, то меня рассматривай как благородное собрание, что не более неправдоподобно. Произноси речь, а я буду оппонировать.

— Ты не шутишь?

— Нет, нет, серьезно.

— Ну, хорошо. Я продолжаю. На каком языке?

— А ты министр какого государства, собственно?

— 06 этом я как-то не думал, — откровенно сказал Сережа.

— Ну, хорошо, это не важно. Говори, скажем, по-французски, а я тебе буду отвечать, как представитель форен-офиса, то есть тоже пофранцузски, но ты должен будешь извинить акцент. Ну, поехали.

— Tant que l’Allemagne, — продолжал Сережа, — restera meurtrie, que les puissances européennes se désintéresseront complétement ou presque complétement de sa situation, nous ne pourrons aucunement compter sur elle comme sur un facteur de l’équilibre européen, ce méme équilibre au rétablissement duquel nous avons sacrifié des millions de vies humaines et au nom duquel la plus atroce des guerres s’était déclenchée…[49]

— Je me perments de rappeler Monsieur le Président, — сказал Сергей Сергеевич с честным английским акцентом, — que c’est bien l’aveugle et criminelle politique de l’Allemagne qui a provoqué la guerre.[50]

— Messieurs, — громко сказал Сережа, — nous ne sommes pas ici pour analyser les causes de la guerre ni pour chercher le coupable. La vengeance de l’histoire, d’ailleurs, a été impitoyable. Mais je tiens а vous rappeler que nos efforts ne doivent pas étre ménagés pour la construction de l’Europe novelle qui — je suis le premier а l’esperer — ne ressemblera nullement а celle qui s’est ensevelie sous les ruines fumantes, dans le sang et la souffrance.[51]

И после того, как Сергей Сергеевич, всесторонне обсудив международное положение, ушел, Сережа улыбнулся ему вслед и был очень рад, что нашел достойного собеседника.

Все это было так давно! Все теперь изменилось — и вместо исторических и философских проблем, вместо Сергея Сергеевича, Ольги Александровны и той, прежней, Лизы возникло нечто новое, бесконечно более важное и ответственное и чье существование невольно и непоправимо заслонило весь этот дорогой и далекий теперь мир. Сережа видел то мгновенное удаление; казалось, что все это осталось на своих местах, люди были те же, и то же пятно на полу его комнаты, образовавшееся оттого, что тогдашняя нянька, вышедшая на минуту, оставила на этом месте электрический утюг — и вернулась через полчаса, — тот же ровный, темный блеск перил его лестницы, тот же Нил, та же итальянка; но Сережа, тем не менее, вопреки очевидности, ощущал это так, точно эти люди и вещи, окружавшие его теперь, принадлежали далекому прошлому, о котором он не мог не жалеть, — и это сожаление было одним из элементов его счастья, этого полета в неизвестные края, где Бог весть что ожидает его. Но для того, чтобы понять это счастье, он должен был сопоставить его с тем, что было раньше, и только тогда, только так увидеть его необыкновенность. Тень Лизы не оставляла его; даже когда ее не было, все было полно ее присутствием и ожиданием ее возвращения, как воздух был полон отзвуками ее голоса, как музыка была полна ее интонациями, как вода была полна ее дрожащим отражением, как в прикосновении морского ветра Сережа явственно ощущал приближение к своему лицу ее теперь всегда полуоткрытых губ. Это беспрестанное и напряженное ее присутствие во всем — от бессознательной усталости, после которой Сережа засыпал крепчайшим сном каждую ночь, — стоило того, чтобы ради него пожертвовать всем, чем угодно. Это жадное счастье заключало в себе необходимость какой-то непременной жертвы, нужно было поступиться чем-то очень важным и дорогим, чтобы заслужить его. И так как никаких изменений в жизни Сережи пока не происходило, то вместо них возникло чувство потери того мира, в котором он жил до сих onp.