Полет бабочек - [120]

Глава 13

Ричмонд, июнь 1904 года

Софи просыпается от пульсирующей боли в ступнях. Она отодвигает одеяло, чтобы рассмотреть их при слабом утреннем свете. Ночная рубашка и ноги испачканы грязью и золой, простыни — в черных пятнах и песке. На подошвах вздулись волдыри, кожа натянулась и покраснела — но все могло быть гораздо хуже, если учесть, что она пыталась босыми ногами тушить огонь. Она сворачивается калачиком и снова закрывает глаза, вспоминая темные очертания мужа в окне, его крик, разнесшийся эхом по двору. Вот и настал тот день — все изменилось. Когда она встанет, все будет уже по-другому, и ей пока непонятно, праздновать или бояться. Чем дольше она пробудет в постели, тем позже узнает об этом.

Первыми словами его, после первого крика, были: «Он убил ее». Потом они лежали на земле, плача в объятиях друг друга, после чего он отнес ее наверх и уложил в постель. Говорил ли он еще какие-то слова? Она смутно помнит, как он бормотал что-то, обращаясь к ней. В конце концов он спустился вниз, и она услышала, как он ворочает ящики и заносит их обратно в дом.

«Он убил ее». Кто этот «он»? «Она», о которой идет речь, была та самая женщина — жена мистера Сантоса. Но кто убил? И за что? За связь с Томасом? Вполне возможно. Может, это потрясло Томаса и он онемел? Если это так, он, наверное, терзается ужасным чувством вины — ведь это его действия привели к смерти женщины.

В дверь легонько постучали.

— Томас?

Она садится в постели.

— Всего лишь я, мэм, — произносит Мэри и входит в спальню, неся поднос с чаем.

Ставит его на прикроватную тумбочку. Лицо девушки светится от радости.

— Ни за что не догадаетесь… а может, догадаетесь. Но хозяин…

— Разговаривал с тобой.

— Да! Я так испугалась. Он подошел и попросил, чтобы я принесла вам чай в постель. Сказал, что вам нездоровится. — Она озабоченно смотрит на хозяйку. — Вы хорошо себя чувствуете?

Софи вздыхает.

— Да. Я тут по глупости сама себя наказала. Просто обожгла ноги.

Видно, что на Мэри это производит сильное впечатление, но она слишком вежлива, чтобы расспрашивать, как это случилось.

— Может, послать за доктором Диксоном?

— Нет… вообще-то, да. Мне бы еще хотелось, чтобы он осмотрел мистера Эдгара.

Мэри смотрит на нее искоса.

— Разве это не добрая весть? То, что он разговаривает?

— Да, Мэри. Это чудесно.

Она выдавливает слабую улыбку. Если бы она могла радоваться. Но им еще предстоит проделать долгий путь, прежде чем у них появится повод праздновать.

После ухода доктора Диксона Софи обнаруживает, что с повязками на ногах хоть и больно, но ходить можно, однако ей велено подождать хотя бы несколько дней, поэтому она возвращается в постель. Томаса доктор осматривает отдельно, в его собственной спальне, после чего входит в комнату к Софи в хорошем настроении.

— Вы должны быть очень довольны, миссис Эдгар. Раны вашего мужа прекрасно зажили, и мы с ним побеседовали. Ему, похоже, гораздо лучше, реакции у него положительные. Не могу сказать, что он был многословен, но на все мои вопросы я получил ответы.

— А во всем остальном как он вам показался?

— Прекрасно, прекрасно. Это чудесное начало. Кажется, нервозность у него еще сохраняется, и я бы пока не стал говорить, что он совершенно здоров, но сомнений нет — он выздоравливает, и, уверен, вы должны за это сказать спасибо себе самой. Вы хорошо ухаживали за ним — это очевидно.

Софи кивает, но не озвучивает свои мысли: это приступ ее безумной ярости привел его в чувство, а не доброта.

Теперь она лежит в постели и ждет, чтобы Томас пришел к ней. Мэри поменяла простыни, и свежее белье холодит кожу. Сегодня сыро и тепло, и сквозь открытое окно доносится пение скворца. Мимо дома, сигналя, проезжает автомобиль, потом слышится цоканье лошадиных копыт по брусчатке.

Наконец-то раздается стук в дверь.

— Я уже начала думать, что ты не придешь, — говорит она.

Томас входит шаркающей походкой.

— Я и сам так думал.

Голос у него осипший, и он держится за горло, как будто слова скребут ему глотку, причиняя боль.

— Подойди поближе, — просит она и хлопает по кровати.

Он садится рядом с ней.

— Как ты себя чувствуешь?

— Отвратительно. Тебе пришлось столько вынести — и все из-за меня. Прости, мне так жаль.

Она не знает, что сказать на это, и они некоторое время сидят молча. Ей хочется спросить о той женщине, чтобы он рассказал, почему так произошло и что толкнуло его на это. До сих пор она не получила от него ответа на эти вопросы — но неужели она решила, что он сознается только из-за того, что может говорить?

— Твои бабочки, — наконец произносит она. — Огонь…

— Не стоит об этом, — говорит он, — Невелика потеря. Боже, это я довел тебя до такого. Прости.

Она кивает, хоть и не собиралась, и покусывает верхнюю губу.

— Томас… дорогой. Скажи на милость, что же все-таки творилось в твоей голове, когда ты не желал разговаривать со мной… вообще ни с кем?

— Не знаю. Это трудно объяснить. Я хотел, много раз. Даже записать все… ты не поверишь, сколько раз я начинал писать, пока сидел один в кабинете. Но просто не смог. Невозможно описать это состояние. Словно язык перестал слушаться меня, и руки тоже, когда надо было писать. Какой-то голос в мозгу подсказывал мне, что если я открою рот, то скажу нечто ужасное и люди от этого пострадают, а сам я признаюсь в преступлении, которого не совершал. Я очень боялся, что если начну, то скажу…