Полдень, XXI век, 2010 № 08 - [5]

Бредихин и Леонид долго всматривались в изображение.

— Очень похож, — сказал Бредихин. — Просто одно лицо. Если не знать наверняка, что…

Он не договорил, и в воздухе опять повисло тяжелое, как металлический брус, молчание, падавшее, падавшее и не способное упасть, если его не подтолкнуть словом.

Бредихин сказал так тихо, что ей опять пришлось читать по губам. По губам у русского получался ужасный акцент, и она с трудом разобрала:

— То, что вы видели, мисс Тинсли, — покадровая компьютерная симуляция записи оптической вспышки, продолжавшейся семь секунд и зарегистрированной две недели назад нашей аппаратурой на телескопе Кек-1. По величине межзвездного поглощения мы оценили расстояние до объекта — от ста до двухсот парсек.

Лайма поняла каждое слово, но не поняла ничего.

— Сто парсек, — повторила она.

Бредихин посмотрел на Леонида. Тот пожал плечами.

— Этот человек не может быть Томом, Лайма. Он жил лет четыреста-восемьсот назад. Столько времени шел этот сигнал. Вы поняли, что он говорил, да?

Лайма кивнула.

* * *

Горячий кофе и рюмочка коньяка привели Лайму в состояние, которое она не могла бы определить. Голова была ясной, она прекрасно понимала, что происходит, окружавших ее людей будто рассматривала через лупу: видела бородавку на щеке Бредихина, шрамик над левой бровью у Леонида, почти незаметный, но придававший лицу выражение ненавязчивого удивления. У женщины глаза были разного оттенка, Лайма видела, как менялся цвет радужной оболочки, когда Рената хмурила брови или старалась улыбнуться. У четвертого русского, Виктора, на тыльной стороне ладони оказалась татуировка — изображение то ли якоря, то ли похожего предмета, назначение которого Лайма определить не смогла (и не пыталась).

Воспринимая окружающее, Лайма странным образом оставалась глубоко внутри собственных переживаний и воспоминаний. На экране она видела не похожего на Тома мужчину, а именно Тома, только Тома, никем иным, как ее Томом, этот человек быть не мог. По очень для нее простой, а для других непонятной причине, которую Лайма не смогла бы описать словами. У нее не возникло ни капли сомнений — это Том. Так, наверно, собака определяет, хозяин перед ней или человек, похожий на него, как две капли воды.

— Объясните мне, пожалуйста. Том в космосе?

Леонид едва заметно покачал головой, Бредихин кивнул, они — Лайма понимала — хотели знать, что говорил Том на экране. Почему-то им это было важно, и, не дождавшись ответа, Лайма повторила, следя за движением губ Тома в собственной памяти:

— «Вся документация по аварии… по катастрофе, я… не хочу использовать это слово, но так точнее… вся документация сконденсирована и…», здесь я не поняла слово. По-моему, это не по-английски… «Сигнал передан, консервация завершена, мы должны попрощаться, поскольку энергии не хватит на еще один сеанс. Мы…» — Лайма помолчала, как это сделал Том, и закончила:

— «Прощай, Минни, крошка моя». Почему Минни? — спросила она себя — вслух. — Он должен был сказать: Лайма.

— Значит, — осторожно подал голос Леонид, — этот человек…

— Том Калоха, — отрезала Лайма, и никто не стал с ней спорить. — Теперь вы… — сказала она. — Почему вы сказали, что четыреста лет…

Бредихин опустился на стул осторожно, будто боялся сломать, а на самом деле — Лайма понимала — тянул время, собираясь с мыслями, подбирая слова и, главное, обдумывая, что сказать, а о чем умолчать, потому что лишнее знание увеличивает печаль.

— Я должна знать все, — заявила Лайма, глядя Бредихину в глаза и удерживая его взгляд.

— Конечно, — согласился Бредихин и жестом пригласил Леонида помочь, найти слова.

— Мы работаем здесь по программе исследований ультракоротких переменностей очень слабых объектов, — начал Бредихин медленно, нанизывая слово на слово, будто сочные куски бараньего мяса на тонкий шампур.

* * *

Бредихин помнил Виктория Шварцмана — правда, виделись они всего раз, когда ученик десятого класса ставропольской школы поднялся с группой астрономов-любителей на Архыз и, задрав голову, с изумлением рассматривал огромный купол самого большого по тем временам телескопа в мире. Проходивший мимо мужчина (Евгению он показался староватым, хотя было Шварцману в тот его последний год всего тридцать пять лет) остановился, постоял рядом, спросил: «Хорошо? — и сам себе ответил: — Лучше не бывает. Если понимать, как… — мужчина оборвал себя не полуслове, помолчал и добавил: — Если захочешь стать маньяком, милости прошу».

Произнеся эту загадочную фразу, мужчина пошел прочь, подбрасывая ногой камешки.

«Странные тут люди», — решил Евгений и, догнав своих, спросил у сопровождавшего группу сотрудника обсерватории:

«Кто это? Идет там, видите?»

«Викторий Шварцман, человек, который знает».

Он так и сказал — «знает». Не что-то конкретное, а вообще. Евгений кивнул и, помедлив, спросил: «Если я захочу стать маньяком, у меня получится?»

Он решил, что маньяками здесь называют астрономов — действительно, кто, кроме маниакально увлеченных наукой людей, согласится месяцами жить на вершине, где, хоть и красиво, но так же одиноко, как на полюсе? Несмотря на свои пятнадцать лет, он понимал, что такое тоска посреди прекрасной, но равнодушной природы.