Полдень, XXI век, 2003 № 04 - [39]

— Хорошо, давайте с историческим ароматом. Сколько я вам должна?

Лёля вышла из мастерской в зал и настороженно повела носом. Тонкий запах паутины был незаметен, но Лёля его распознала сразу же. Запах делался все тоньше и тоньше, умолкал и скоро замолк совсем. И вдруг вынырнул неизвестно откуда, из какого-то укромного закутка, и, словно жесткий воздушный душ, обдал Лёлю своим яростным ароматом. Но это был никакой не Иван Васильевич, как подумала она на секунду раньше, это была девица, рыжая, наверное, крашеная, в черной юбке, сползшей на один бок. Вот девица подошла к кассе, перегнулась через прозрачный щит и о чем-то зашептала кассирше, то и дело бросая взгляды на покупателей.

«Боже! Какая у нее блядская рожа», — подумала Медсестра Лёля.

Рыжая отошла от кассы и прошла совсем рядом с Лёлей, направляясь в соседний зал.

«Какая блядская у нее походка», — вздохнула Медсестра Лёля и тут увидела, как с плеча этой рыжей дурищи сорвало сквозняком паутинку. Перехватив паутинку в воздухе, Лёля зажала ее в руке.

— Вадик, так я пошла? — спросила рыжая у кого-то в соседнем зале.

«Какой у нее блядский голос», — подумала Медсестра Лёля и сощурила свои оленьи глаза.

— Хер тебе, а не Иван Вепсаревич! — сказала она спустя секунду, выходя из магазина во двор.

Глава 8. В штаб-квартире у Калерии Карловны

Негр Алик, уже не негр, а господин вполне славянской наружности, с цветом кожи, правда, довольно смуглым, но не по линии африканских генов, а по причине самой обыкновенной — попробуйте повкалывайте на мусорной свалке через сутки по пятнадцать часов, поворочайте штыковой лопатой среди тлеющих, смердящих отбросов, не такими, как Алик, станете, — сидел в штаб-квартире Калерии Карловны и выслушивал неприятные речи. А выслушивать неприятные речи приходилось Алику потому, что миссию, на него возложенную, по вхождение в доверие к Вепсаревичу и снятие посредством сострига с Вепсаревича образчиков паутины выполнить Доценту не удалось. В доверие он то есть вошел и образчики паутины срезал, но только где они, те образчики, хрен их, те образчики, знает. Она ж, паутина, легкая, смылась, должно быть, в сток, когда Алика отмывали в мойке от фальшивой негритянской окраски. И надписей никаких он не видел. Ни надписей, ни планов, ни чертежей, вытатуированных у соседа на коже. Больно уж чуток на сон, этот ваш И. В. Вепсаревич. Даже чтобы снять паутину, и то пришлось попотеть, помучаться, можно сказать, рискуя быть припечатанным костылем в лоб.

— Каким еще костылем? Чей костыль-то? — спросил Колька из 30-й квартиры.

— Ну это я так, образно, — ответил ему Доцент.

— Я сейчас тебе образно этим вот графином по яйцам. — Колька из 30-й квартиры покосился на Калерию Карловну, сидящую со смурным лицом и выслушивающую Доцентовы оправдания. Графин все ж таки был ее, а трогать добро хозяйки в штаб-квартире было запрещено настрого. — Какого хера мы тебе деньги платим? — Колька сделал упор на «мы» и еще раз бросил взгляд на Калерию.

— За риск. Там в ИНЕБОЛе руки-ноги у живых людей отрезают и пришивают вместо них кому рачьи клешни, кому осьминожьи щупальца.

— Брехня, — не поверил Колька. — Сколько лет на свете живу, а чтобы рачьи клешни вместо рук — ни разу такого не видел. Топор вместо руки видел — в деревне, у одного инвалида, он дрова ходил по дворам колоть, зарабатывал этим делом себе на выпивку.

— Я, пока в больнице лежал, — Доцент смерил фому неверующего долгим-долгим колючим взглядом, — на такие ужасти насмотрелся, что тебе такие даже с похмелья не померещатся.

— Брехня, — не поверил Колька.

— То-то я гляжу, ты, Доцент, все ходишь какой-то сморщенный. — Это уже сама Калерия вставила в разговор иголку.

— Будешь сморщенным, — не полез за словом в карман Чувырлов. — Они меня, как генерала Карбышева, водой поливали из брандспойта. И еще песком из пескоструйного аппарата. Это меня! Интеллигентного человека! Ты вот, например, знаешь, откуда такой куплет? — обратился он к притихшему Кольке: — «Оставь надежду всяк сюда входящий»? — И, не дожидаясь Колькиного «не знаю», выстрелил автоматной очередью: — Данте, «Божественная комедия», «Ад», песнь третья, стих девятый.

Колька был убит наповал. Он шарил своими граблями по столу в поисках отсутствующей бутылки. Натолкнувшись на арахнида Карла, он почувствовал паучий укус и мгновенно был возвращен к действительности.

Чувырлов же в порыве накатившего вдохновения перескочил с коня поэтического на грубую земную кобылку.

— Кстати, — обратился он к Калерии Карловне, легонько покачивая ногой, — с вас пени за больничную койку. — Он вытащил бумажный комок, развернул его, разгладил ладонью и сунул под нос Калерии. — С меня высчитали, когда выписывали. Ботинки выдавать не хотели, пока эти пени не заплачу.

— Сколько-сколько? — Калерия заглянула в бумажку, и глаза у нее полезли на лоб.

— Так вы ж сами, когда меня в ИНЕБОЛ запихивали, написали, что я гражданин республики Верхняя Вольта. С меня ж и взяли, как с иностранного подданного.

— Брешет, — мрачно процедил Колька. — Он однажды на две недели к бабке в деревню ездил, а нам набрехал, что пятнадцать суток из-за нас отсидел, и слупил с нас за это бутылку вермута и флакон одеколона «Таежный».