Полдень, XXI век, 2003 № 04 - [15]

Ванечка глядел на Марию. За все время, что она была здесь, он не выдавил из себя ни слова. Конечно, он видел ее и раньше. Но мало ли зеленых халатов мелькало на фоне этих больничных стен. Неужели надо было напиться пьяным, чтобы увидеть ее лицо. Хмель по-прежнему гулял в жилах, но это был спасительный хмель. Ванечка забыл про болезнь, он не слышал пустозвонства соседа, ему хотелось, чтобы это мгновение протянулось как можно дольше. «Машенька» — он влюбился в имя. «Машенька» — он примеривал имя к своей судьбе. «Машенька» — говорил он мысленно и сразу же отводил глаза, опасаясь что мысли вдруг обретут голос.

— А правда, что вместо пиявок в медицине сейчас используются клопы? — звучал из космоса Аликов тенорок.

Ванечка ничего не слышал. Он жил на другой планете, где были только два человека — она и он. Очнулся он лишь тогда, когда услышал сквозь больничную вату невозможные, неправильные слова:

— Нет, завтра меня не будет, то есть уже сегодня. У меня отпуск до середины июля. А потом я вообще отсюда хочу уволиться, надоело, заявление уже написала.

— Как? — вырвалось из Ванечкиной груди. «А как же я?» — хотел крикнуть он обиженным голосом, но вовремя погасил порыв. Стало холодно. Проклятая паутина не грела. Хмель стал горьким, а голос Алика раздражающим и колючим, как стекловата.

— …Телефончик… — дребезжал Алик. — Дети? Дача? Ах, муж ревнивый?.. Много мяса, мало дров — знаешь загадку? Вот и не шашлык, а заноза в жопе…

Ванечка смотрел на нее. И, наверное, это было жутко нелепо: поросший паутиной мужик, небритый, страшный, воняющий алкоголем, — и женщина с такими глазами. «„Аленький цветочек“ какой-то, натуральные красавица и чудовище…» — в голове его плодились, как мухи, банальные литературные штампы, и от этой заезженности, банальности становилось еще тошнее.

— Слушай, ты, — сказал он внезапно, хватая Алика за рукав халата. — Замолчи, а? Задолбал! — Ненависть ядовитой волной затопила его сознание. Он готов был убить соседа, садануть его вонючей бутылкой, придушить, выкинуть из окна.

И сосед это, должно быть, почувствовал, потому что отстранился от Ванечки и испуганно заёрзал на койке.

— У тебя чего, крыша съехала? — произнес он увядшим голосом и с тревогой посмотрел на сестру: — Нет, ты видела? Я что, я — ничего, а он сразу халат мне рвать.

Машенька подошла к Ивану, села рядом, провела рукой по его плечу. Ненависть ушла так же вдруг, как и накатила на Ванечку. Стало стыдно, особенно перед ней. Он сидел, тупо глядя на стоптанные домашние тапочки на волосатых своих ногах, выглядывающих из-под полы халата, на нервно сцепленные, напряженные пальцы, на графин, на тумбочку, на окно — на что угодно, только не на нее. На нее он смотреть боялся.

— Спать пора, — сказала она Ванечке мягко. — Вы ложитесь, утро вечера мудренее. Это нервное, это сейчас пройдет. Я вам капель дам, и сразу уснете.

— Да, — ответил Ванечка очень тихо. — Да, пожалуйста, только… приходите еще.

Глава 13. Что для эллина копронимос, то для русского человека — говно

Семенов Семен Семенович, заведовавший в ИНЕБОЛе отделением дерматологии, тем самым, на котором лежал и мучался от неизвестности и тоски несчастный Ванечка Вепсаревич, шел аллейкой Первого Медицинского терзаемый ревнивыми мыслями. Еще бы, ему, профессору, доктору медицины, человеку заслуженному, известному, наставляет рога жена. И если бы с каким-нибудь черноусым лихим гусаром, красавцем двадцати пяти лет, который носит ее на руках и купает в ванне с шампанским! Так нет же! С их главврачом, этим хроническим скрягой, который ходит в дырявых носках и годами не меняет рубашек. Этим лысым, беззубым бабником, у которого таких, как его Тамарка, в каждом городе целое общежитие. Этим пьяницей, который за стакан алкоголя продаст родину и последние штаны снимет.

«Напьюсь! Как пить дать напьюсь!» — зло думал Семен Семенович и мысленно себе представлял, как он вызовет однажды блядуна главного на дуэль, и белым январским утром они встретятся на белом снегу, и этот блядун позорный навылет прострелит его, Семен Семеныча, сердце, и на него, на Семен Семеныча, будет падать январский снег и не таять, бляха-муха, не таять, потому что тело уже остыло и душа улетела в рай. А потом прибежит Тамарка, заплачет, бухнется на колени и будет просить прощения, но какое, бляха-муха, прощение, раньше надо было его просить, когда он, живой и здоровый, приходил с работы домой, а она с блядоватым видом, накрашенная, наманикюренная, надушенная, якобы собиралась в театр с Веркой, своей блядью-подругой. Знаем мы эти театры, и Верок мы этих знаем. Дальше так: Тамарка, не дождавшись прощения, вынимает из бюстгальтера нож и убивает сперва этого блядуна, а затем — без колебаний — себя. Три трупа на заснеженном берегу — многовато, но зато впечатляет. А потом они встречаются на том свете, и он ей тихим голосом говорит: «Эх, Тамарка! Ну на кой ты, Тамарка, хрен променяла меня на этого говноеда? Я ж тебе и духи французские на юбилеи дарил, и в Болгарию мы прошлой осенью ездили, и не изменял я тебе совсем, ну, может быть, раза три от силы — да и то это была обязаловка — конференция ж, международный престиж, бляди входят в программу общекультурных мероприятий…»