Покуда я тебя не обрету - [296]

Четыре комнаты и кухня плюс бассейн на первом этаже, окна выходят во двор. Сначала Джеку предложили номер с окнами на Оушн-авеню, но в отеле любили останавливаться семьи с детьми, и Джек хотел слышать, как детишки плещутся в бассейне. Семьи были и европейские и азиатские; ему нравилось слушать, как говорят на чужих языках. Он смирился с тем, что живет здесь временно – у Джека Бернса все временное, все ненадолго, все как бы намекает, что скоро исчезнет без следа.

Джек почти ничего не взял с собой с Энтрады. Одежду он отдал на благотворительные цели, а «Оскара» отослал на хранение адвокату.

Конечно, новую «ауди» он себе оставил. В «Океане» был не спортзал, а смех один, так что Джек ездил в Венис; плюс до доктора Гарсия от «Океаны» даже ближе, чем из проданного дома.

Он поселился под именем Гарри Мокко; как обычно, пара-другая важных персон знала, где он живет. Когда Лесли Оустлер позвонила ему в «Океану», Джек не удивился – почему-то ему, «временному» в отеле человеку, это показалось естественным. Лесли позвонила, потому что ей давно не звонил Джек – впрочем, она не в обиде, быстро добавила миссис Оустлер. Долорес тоже, Джек подумал.

Долорес так злобствовала по поводу оставшейся в особняке Джековой одежды, что Лесли пришлось подарить ее школе Св. Хильды. Мистер Рэмзи с удовольствием принял подарок – лишний реквизит никогда не помешает. Лесли с благодарностями звонили и мистер Рэмзи, и мисс Вурц. Какой, однако, неожиданный подарок, говорили они, а Каролина добавила, что в школьном театре всегда ощущался недостаток мужской одежды.

Бывшая спальня Джека превратилась в студию Долорес. Наверное, решил Джек, она или поэтесса, или художница, но спрашивать не стал. Эммина спальня стала официальной гостевой спальней, там переклеили обои, сменили стиль на «более женственный», по словам Лесли, в том же стиле прикупили мебель. Джек даже спрашивать не стал – и так ясно, это дело рук Долорес.

– Так что если будешь заглядывать в Торонто, думаю, предпочтешь жить в отеле, – сказала миссис Оустлер.

– Наверное, – согласился Джек.

Он так и не понял, зачем она звонит.

– Есть новости про папу, Джек?

– Нет. Я ведь не ищу его.

– Почему, хотела бы я знать, – сказала Лесли. – Ему уже за шестьдесят, я полагаю. В таком возрасте с мужчинами всякое случается. Ты можешь потерять его, не найдя, Джек.

– Ты хочешь сказать, он может в ближайшее время умереть?

– Кто его знает, может, он уже умер, – сказала миссис Оустлер. – Ты ведь так хотел все про него узнать! Куда подевалось твое любопытство?

Этот же вопрос ему постоянно задавала доктор Гарсия.

– Наверное, я лишился его у психиатра.

– Я рада, что тебе есть с кем поговорить! – воскликнула Лесли. – Но в былые времена ты умел делать много дел сразу.

– Я полагаю, миссис Оустлер имела в виду, – скажет Джеку вскоре доктор Гарсия, – что разговоры с психиатром – плохая замена естественному любопытству.

Но на Джека отныне давил груз вины. Он не просто совершил половой акт с несовершеннолетней – он согласился на это. У него в душе скрыта страшная тайна, которую он унесет с собой в могилу, если на то будет воля Салли. Стыд убил в Джеке любопытство. Когда ты стыдишься, тебе не хочется отправляться на поиски приключений – по крайней мере, хочется немного с этим повременить.

Пришло письмо от Клаудии и ее мужа (которого Джек всегда представлял себе как преданного слугами бородатого короля) с благодарностями и кучей фотографий, среди которых была совсем маленькая Салли и Клаудия, еще не похожая на бензовоз, а также снимок счастливого безбородого отца четверых детей. Но королю, конечно, нужна борода, решил Джек.

«Если когда-нибудь тебе захочется театра, Джек, – писала Клаудия, – тебе стоит сказать одно только слово!»

И тогда ему предоставят право месяц или шесть недель выступать на сцене в Вермонте в самый разгар лета, позволят выбрать пьесу и роль для себя. Джек был тронут предложением, но в сложившейся ситуации решил отказаться.

«Мы так благодарны тебе, Джек!» – писала Клаудия.

Ее муж добавлял: «Мы так гордимся Салли! Как у нее только хватило наглости с тобой об этом поговорить!»

Джек написал им в ответ, что рад помочь, однако Саллиной наглости у него нет – а без наглости как можно выходить на сцену?

«В кино актер вне контекста, на съемочной площадке ему всегда есть куда спрятаться. Я слишком к этому привык», – написал Джек.

Впрочем, он будет частенько думать об их театрике и каждое лето жалеть, что не сможет провести шесть недель в Вермонте – так он написал. На самом деле Джек скорее предпочел бы застрелиться!

Он чувствовал, как за спиной у него маячит призрак Клаудии; когда он опускал письмо в ящик, призрак улыбался до ушей.

Вскоре после сего обмена эпистолярными неискренностями Джеку позвонили. Ничего неискреннего в звонке Каролины Вурц не было – еще бы, она разбудила его в конце августа безбожно ранним утром, оторвала от очередного сна про Эммину татуировку. В бассейне «Океаны» уже плескалась семейка из Дюссельдорфа, ее члены помогали Джеку снять ржавчину с его немецкого.

– Джек Бернс, проснись и пой, как сказал бы мистер Рэмзи! – начала мисс Вурц. – Или – восстань и воссияй!