Покров для архиепископа - [89]

— Я рада за него, — сказала Фидельма. — Он прославит веру. Я рада, что смогла помочь этому мальчику.

Тут она вздрогнула, внезапно услышав крики, доносящиеся с реки. От противоположного берега отчалила большая лодка и теперь быстро скользила по широкой дуге к мосткам, где стояли они.

— Я полагаю, это ваше судно, сестра, — сказал Геласий.

Фидельму вдруг охватило смятение. Так скоро? Прямо сейчас, когда столько всего еще не сказано? Геласий заметил выражение ее лица и понял его. Он протянул ей руку и даже улыбнулся, когда она, как всегда, просто пожала ее с легким наклоном головы. Он наконец привык к этому странному обычаю ее родной страны.

— Примите наши благодарности, сестра, за все, что вы для нас сделали. Желаю вам благополучной дороги и долгой счастливой жизни. Deus vobiscum.

Он коротко кивнул Эадульфу и зашагал назад по причалу к своей лектикуле, не обратив ни малейшего внимания на настоятельницу Вульфрун, к ее величайшей досаде. Большая лодка, управляемая дюжиной рослых гребцов, подошла к самому причалу. Фидельма подняла свои искристые зеленые глаза навстречу теплым карим глазам Эадульфа.

— Ну вот, — медленно произнес он. — Вот тебе и пора.

Фидельма вздохнула, силясь унять сожаление и тоску, сдавившие ее сердце.

— Vestigia… nulla retrorsum,[13] — тихо процитировала она стих Горация.

Эадульф не понял.

Она не стала пояснять. Вместо этого она вгляделась в его лицо, стараясь разгадать его выражение, но это ей не удалось.

— Я буду скучать по тебе, Эадульф из Саксмунда, — негромко сказала она.

— И я по тебе, Фидельма из Кильдара.

И тут она поняла, что это почти все, что они могут сказать друг другу.

Она улыбнулась, быть может немного принужденною улыбкой, и неожиданно потянулась к нему и взяла обе его руки в свои.

— Будь хорошим наставником новому архиепископу, Эадульф. Обучи его как следует обычаям вашей страны.

— Мне будет не хватать наших споров, Фидельма. Но ведь мы, наверное, чему-то научились друг у друга?

Лодка причалила. Вульфрун с двумя своими прислужницами уже погрузили свои вещи на борт и заняли места на передней скамье. Один из лодочников уложил в лодку вещи Фидельмы и в нетерпении стоял, протянув ей руку, чтобы помочь спуститься.

Несколько мгновений Фидельма и Эадульф молча стояли и глядели друг на друга. Фидельма первой разрушила чары — ехидно и озорно улыбнувшись, она легко перешагнула на корму лодки и села на скамью, полуобернувшись туда, где на причале остался Эадульф.

Хрипло закричали гребцы, и лодка оттолкнулась от причала. Первый момент ее несло течением, а затем раздался новый крик, весла окунулись в бурые волны и лодка быстро устремилась вниз по реке.

Фидельма подняла руку и уронила ее. Она глядела туда, где один на причале стоял Эадульф, и его фигура уменьшалась с каждым взмахом весел. Она глядела, пока он не исчез за изгибом берега.

Гребцы затянули песню, чтобы не так тяжело было работать веслами под палящим полуденным солнцем.

Фидельма тихонько вздохнула и откинулась назад на скамье, глядя на проплывающие мимо берега великой реки. Они двигались на юг, плыли мимо холмов Рима, мимо перенаселенных домов Рима, мимо тянувшихся вдоль берегов причалов, и оказались за городом, среди голых и плоских берегов — ни единой тени от дерева и ни следа цивилизации. Река была глубока, и ее извилистое русло выглядело совсем не так, как она привыкла представлять себе прекрасный великий Тибр.

Иногда по сторонам она видела поросшие соснами вершины, но чаще — голые холмы. Только изредка попадались ячменные поля, да и те небольшие. Сестра Фидельма знала — здесь недавно прошла армия императора Константина, и эта пустыня, по которому течет мутный Тибр, создана человеком, а не природой.

Насколько она помнила, река впадает в Средиземное море между двух симметричных портов, Остии и Порто, где разделяется на два рукава с темными прожилками водорослей, огибая Святой остров — Изола Сакра. Низменные статны — соляные болота — окружают этот не самый приятный вход в Рим. Однако в Остию и Порто, два старейших порта Рима, сходились корабли со всех концов света.

Пейзаж немного сменился, и вот она уже глядела на серебристо-зеленые оливы, покрывавшие склоны холмов. Оливы, уцелевшие после набегов Константиновых солдат, буйно разрослись на опустошенных ячменных полях. Фидельма обратила внимание, как непохожа эта серебристо-зеленая листва на глубокий темно-зеленый цвет пышных зарослей и тенистых рощ, что растут в более прохладной Ирландии. Там, где обрамленные фуксиями тропинки спускаются к серым гранитным валунам в шафранных пятнах лишайника на каменном побережье. Там, где просторные зеленые холмы и глубокие темные болота, а вокруг — заросли ежевики и вереска и ощетинившиеся крапивой тисового леса, где в подлеске орешник и жимолость.

Неожиданно и с удивлением Фидельма ощутила тоску. Она почувствовала, как же ей хочется поскорее вернуться, услышать родную речь, быть на своем месте, быть дома. Как там сказано у Гомера? «Слаще нам нет ничего отчизны и сродников наших». Пожалуй, Гомер был прав.

Глядя на проплывающие мимо пейзажи, она вновь задумалась о брате Эадульфе. Ее тревожило, отчего ей стало вдруг так грустно, когда они прощались. Не слишком ли большое значение она придает их дружбе, тому, что между ними было, — или тому, что могло бы быть? Прав ли был Аристотель, когда сказал, что дружба — это одна душа, живущая в двух телах? Поэтому она и чувствует сейчас пустоту, словно в ней чего-то не хватает? Фидельма сжала губы, досадуя на саму себя. Она всегда старалась разобраться в своих отношениях к людям — разум позволяет умерить чувства. Иногда она понимала, что больше не различает, где само чувство, а где его логическое обоснование. Анализировать чувства других казалось гораздо проще, чем понять свои собственные. Кто это сказал — «Врач, исцели самого себя»? Она не могла вспомнить. В ее языке была старая пословица: «Всякий увечный — врач». Кто же этого не знает?