Покой - [163]

Но были и другие реальности. Он никогда не видел их, и даже никогда не знал об их существовании; однако он чувствовал, что в свете событий нескольких последних дней они укоренились в нем. Они тоже резали его, как нож. Работники телеграфа, которые, сидя у телеграфных аппаратов, передавали из одного места в другое полученные ими известия, размышляя о своих женах, детях, домах; наборщики, которые, обжигая руки, набирали эти новости в типографиях; домохозяйки, которые, получив эти известия, заламывали руки, наверное, в двадцатый раз открывали приготовленную сумку, много раз обойдя свой дом, чтобы посмотреть, не забыли ли чего, с хрупкой улыбкой шептали беспомощные молитвы, потому что они не могли ничего сделать и не могли добавить ничего полезного и нового перед лицом неизвестности… Свист паровозов, песни разлуки… Все это тоже резало его, как нож. Нет, в его доме была не вечность, а целый мир. Такой мир был в каждом человеке. Об этом мире, который существует в уголке нашего естества, мы иногда забываем за повседневными заботами или в определенном психическом состоянии, однако мы носим этот мир в нашей плоти и в нашей крови, как «мир, тяжесть которого ныне у нас на плечах, нравится нам это или нет». И тут Мюмтаз увидел, что врач, у которого тело было, как у борца-пехлевана, сильнее согнулся под грузом этой своей ноши у постели больного.

Ихсану было немного лучше. Но он был без сознания, на лбу у него блестели капельки пота, которые не могли ослабить натяжение кожи и казались чужеродным предметом; его раскрасневшееся лицо с этими капельками пота и с его вздымавшейся грудью, спортивной и сильной, делали его похожим не на больного, а на пловца, который вышел из волн, которые он много часов пытался победить, и теперь лежал на песке и ждал, пока успокоится буря. «Неужели он в самом деле победил?..» — подумал Мюмтаз. Лицо Ихсана выражало странную отдаленность. В голове Мюмтаза вновь возникли самые страшные опасения.

— Ханым-эфенди спасли больного как раз вовремя. Я, в общем-то, и так догадывался, но теперь делать совершенно нечего, кроме того, чтобы увеличить дозу сульфаниламида. Я прошу вас сейчас дать ему восемь доз сульфаниламида. И мы будем с уверенностью ждать результата. Я только пропишу легкие сиропы и одно лекарство для сердца. Мюмтаз-бею, видимо, придется еще раз побегать.

Ихсан посмотрел на Мюмтаза во время короткого момента прояснения, словно хотел спросить: «Где ты его раздобыл?» Затем протянул руку, взял за руку врача и произнес, наверное, первые слова за всю ночь:

— Что вы скажете? Будет война? Неужели они совершат эту глупость?

Врач ответил, обращаясь только к пациенту:

— Вы заботьтесь о выздоровлении!

Однако в его глазах читалось: «Как я хорошо тебя понимаю!»

VI

Вновь оказавшись на улице, Мюмтаз испытал облегчение. От мыслей, которые недавно чуть не раскалывали ему голову, не осталось почти ни следа. Он шагал с ощущением странной, никогда прежде не испытанной им легкости. Казалось, что закон тяготения перестал действовать на него. «Были бы у меня крылья — я бы полетел», — подумал он. Его изумляло это новое состояние, которое было очень не похоже на все те трудности, с которыми он жил. При этом он по-прежнему видел все как есть. Возможно, сегодня вечером уже началась война. Состояние Ихсана по-прежнему было тяжелым. Он так далеко зашел по дороге на мост между жизнью и смертью, что вернуться было трудно. Нуран должна была уехать утром к мужу, и ее отъезд был катастрофой для них обоих. С ее отъездом с жизнью Мюмтаза все будет кончено. Он все это прекрасно знал. Но теперь он воспринимал все эти события, которые еще час назад были для него губительны, отстраненно, будто они не имеют ни к нему, ни к его жизни никакого отношения. Он смотрел на все теперь так, будто бы уже умер.

При этом он был очень спокоен. Он шагал, время от времени задавая себе вопрос: «Почему? Ведь я так много размышляю. Мысли мои похожи на человека, который от изнеможения не может лечь и уснуть, а ходит до утра по комнате. Почему сейчас я не могу думать ни о чем?» Даже эта мысль не могла стать достаточно отчетливой. «Может, я вообще уже не живу? Может, я распрощался с миром? Может, мир отпустил меня? А почему бы и нет? Как жидкость готова вылиться из переполненного сосуда…» Тем не менее он прекрасно знал, что ему делать, и знал, куда идет. Он спешил как можно скорее доставить лекарство Ихсану, а также отчетливо (так отчетливо, что это казалось ему невозможным) помнил все то, что встретилось ему по пути.

Пустырь был в тени, но тень эта издалека напоминала растрескавшуюся плотину, которая сдерживала яркий свет. Сорняки блестели зеленью, такой яркой, что она была похожа на распыленную краску. Все трепетало.

То был час, когда утро начинало настраивать свои инструменты. Вскоре крыша вселенной высохнет снова. В коридорах и комнатах домов уже загорелся свет. В туманном воздухе эти огни создавали атмосферу декорации. Какая-то полуобнаженная женщина открыла окно, потянулась в ночном воздухе, руками поправила волосы. Собака медленно поднялась с того места, где лежала, и подбежала к утренним прохожим. Но, едва приблизившись к ним, она передумала и побежала вдаль к стене мавзолея, за закрытыми окнами которого горели свечи. Молочник сидел со скрещенными ногами на бидонах, которые он привязал справа и слева к седлу своей лошади, и проехал мимо них. Издали послышался гудок машины.