Поколение победителей - [7]

Я представляю себе, как автор знаменитой «Землянки» Алексей Сурков объезжал в октябре 1942-го деревни под Ржевом, чтобы стать очевидцем, что принес враг нашей Родине и народу. Из этих впечатлений родился очерк «Земля под пеплом», который и спустя семьдесят лет точно так же разрывает русскую душу, как и в далеком сорок втором, чтобы всем своим нутром почувствовал и узнал человек, какова цена неволи и каков на вкус хлеб, добытый на пепелище:

«Под серым холодным пеплом лежит искони русская тверская земля, оскверненная, попранная стопой гитлеровских орд. Они еще недавно бесчинствовали здесь, эти жадные до крови, глумливые, ненавистные пришельцы. Долгих десять месяцев звучала на этих посадах чужая речь. Еще совсем недавно по этим дорогам немецкие автоматчики в темно-зеленых касках, похожих на чугунные котлы, гнали в полон, в Германию, плачущих русских женщин и девушек.

Несколько дней обходили мы еще не остывшие пепелища ржевских деревень, толковали с теми, кто выжил, пройдя сквозь десятимесячную муку немецкого плена. Люди еще не успели прийти в себя. Еще кровоточат незарубцевавшиеся раны сердца. Только обмолвись словом «немец», как все начинают рассказывать страшное, еще год тому назад казавшееся невероятным.

Наперебой рассказывают, каков он, немецкий новый порядок:

«Они, как баре, в наших избах развалились. Глумятся. Куражатся. Чуть слово скажи — палкой по загорбку, а то и хуже.

На нас как на пусто смотрели. Собаке от них было больше почета, чем русскому человеку.

Порядок у немца известный был: еще не успел порог переступить, уж глазами по углам шарит — где сундуки стоят, где одёжа какая висит. Под метелку все забирали. Хватают и между собой вздорят, кому что. На игрушки ребячьи и на те посягали, ненавистные. Нахапают и давай у нас же в избах тонкие доски с переборок отдирать, ящики сбивать да наше добро в них упрятывать, посылки ладить…

Пленных они наших мучили — страшно вспомнить. На дворе зимой мороз лютый, а они пленных гонят раздетых, разутых. У иного одни портянки на ногах намотаны, а кой и вовсе босиком по черствому снегу идет, бедняжка… Сами пленных не кормили и нам не давали. У нас хоть и у самих есть нечего было, а как увидишь таких-то несчастненьких, последнюю лепешку жмыховую у ребят своих возьмешь и бежишь на улицу. Так на-поди — не смей подавать, не смей подходить. Чуть что, прикладом по голове или по спине конвойный немец засветит. А огрызнешься — и застрелит ни за здорово живешь. Климова вон старуха сунулась было огрызнуться. В нее штук десять из автомата залепил один белобрысый…

Комендант еще в прошлом году собрал нас и через переводчика стал строгие наказы давать. Ежели кто немецкому солдату грубит — смерть. Ежели кто пленных красноармейцев прячет — смерть. Ежели кто разведчикам красным про немцев будет рассказывать — смерть. Ежели кто от своего дому дальше двухсот метров отойдет — смерть. Послушали мы — невеселое дело! Куда шаг ни ступи, везде — смерть. Нигде нам от немца жизни не видно…»

Так они и живут на войне — воруют, мучают, насильничают, а в перерывах пускают тягучие слюни перед своими порнографическими картинками и пишут своим Гретхен, Анхен, Минхен паточно-сентиментальные письма.

Насколько неизмеримо выше, чище, благороднее и человечнее их эта неграмотная русская крестьянка, гремящая у печи остатками жалкой утвари!

Печальная деревенская улица. Закопченные печи над грудами головешек и серой золы. Избы и сараи, насквозь пробитые снарядами. Неуютное осеннее небо. Пушки кричат. Журавли курлычут. Самолеты жужжат, как осенние мухи. Знакомая музыка войны. Но, заглушая эту, отодвинувшуюся на юго-запад музыку смерти и разрушения, доносятся до слуха другие звуки. Неумирающий, неистребимый человеческий труд вступает в свои хозяйские права.

Из просторной избы, у прогона, молоденькая курносая санитарка медсанбата выметает мусор — обрывки немецких газет и журналов, огрызки, заношенные пилотки с черно-бело-красными кокардами, рваные погоны. Она сгребает этот мусор кучкой в широком проулке и зажигает его. Едкий желтый дым стелется низко над увядающей травой. Над центром костра выбивается тонкий веселый язык пламени. Серый пепел кружится над костром. Ветер подхватывает его и несет на юго-запад, к Ржеву.

В огне очищается от немецкой мерзости многострадальная, оживающая после десятимесячного оцепенения тверская земля. Горька она, выжженная, покрытая пеплом, обильно политая слезами и кровью. И оттого ступающие по ней люди остро, до слез на глазах, до спазм в горле ощущают волнующую радость возвращения.

Оттого из глаз колхозницы, роющейся в черных головешках на родном пепелище, просвечивает сквозь слезы, как солнечный луч сквозь мелкую сетку осеннего дождя, радость жизни, начинаемой заново.

Крепок русский корень. Глубоко в земле сидит.»

Народ проверяется временем, взвешивается на весах истории, но родится и окормляется стихиями, из которых сложились измерения его духа.

Русские просторы одарили наш народ бескрайностью и широтой натуры, великие реки — мужеством и терпеливой силой, бескрайнее небо над головой — полетом и размахом ума. В этих стихиях происходит возвращение народа к истокам бытия, который не вместить словам и которые без слов понятны сердцу…