Поколение пепла - [168]

И война, и поединок дают иллюзию, что смерть можно победить. Смерть от старости такому заблуждению не оставляет места. Муаммару повезло, но свою возможность погибнуть, как воин, Данилов уже упустил, а искать гибели, подвергая себя ненужному риску, считал глупым позерством.

– Какие у вас хорошие и гостеприимные люди, – скажет Богданова, когда срок поездки подойдет к концу. – Я ожидала увидеть совсем другое.

– Ритуальный каннибализм и кровавые жертвоприношения? – не удержался от ерничанья Александр.

Особа царской крови, похоже, шутки не поняла.

– Ну да, – ответила она. – Так у нас говорят. Дураки. Я попробую их переубедить».

Данилов знал, что у нее может и не получиться. Культурный разрыв только ширился, потому что контакты между изолированной общиной и остальной страной были минимальными.

«Einmals – keinmals», – подумал он в то утро, когда не нашел на голове ни одного не седого волоса.

Однажды – все равно, что никогда. Какой смысл сворачивать горы и осчастливливать все человечество? Какой смысл в моментах наивысшего блаженства, если на них нельзя остановиться, нажать на «rec», чтоб вернуться после, а впереди все равно конец пленки?

Данилов не верил в жизнь после смерти. Все, кого он убил, выглядели не так, словно отправляются туда, где шоу продолжается. Они выглядели как сломанные вещи, последний пункт назначения которых – свалка. Бритва Оккама жестока к сверхъестественным существам. Она режет их, показывая, что мир можно объяснить и без них. А предусмотрен ли рай с адом для бактерий, инфузорий, мышей, собак, шимпанзе? И если бог есть и он всемогущ, зачем ему создавать атомы, энергетические уровни, электроны, нейтрино? Почему не «нарисовать» людей и предметы в эфире – неделимыми, простыми и понятными? И для чего вселенная? Спектральные классы звезд, черные дыры, туманности за триллионы световых лет, где люди никогда не побывают и куда не смогут проникнуть даже взглядом?

Легко верить в чудо, когда у тебя три класса образования и мир кажется тебе одновременно простым и полным волшебных загадок.

Ребенку кажется, что все вокруг него цельно, самоценно и является «вещью в себе». Глядя на автомобиль, взрослый видит совокупность деталей, рыночную цену которых и затраченный на их соединение труд он знает. Он видит сварные швы мира, места склейки и спайки. А ребенок воспринимает машину или трамвай как единое целое, почти живое. И бессознательно очеловечивает, сравнивая с собой. «Машина захотела и приехала». Это один в один повторяет антропоморфную картину мира дикаря и «культ карго». «Прилетел самолет и привез дары от белых богов». Большего разочарования, чем то, которое ждет ребенка, когда он поймет, что трамвай не волшебный, а собран пьяными дядьками в грязных спецовках, трудно представить.

Разве что разочарование в жизни при понимании ее конечности. Не потому, что страшно, а потому, что бессмысленно.

Среди академиков верующих было гораздо меньше, чем атеистов. Хотя к концу жизни многие из тех, кто был атеистом в молодости и зрелости, меняли свое мнение. Оно и понятно – никто не хочет в гости к червям. Есть и более альтруистический мотив. Некоторым мучительно больно от мысли, что труд их жизни не имел смысла, если не вечны не только они сами, но и их потомки, их общество, их биологический вид, наконец. Приятно думать, что в жизни есть какой-то смысл.

Чем дольше Данилов жил, тем сильнее ему казалось, что смысла нет. Даже его великая миссия теперь казалась ему самообманом. Якорем, который он сам себе придумал, чтоб покрепче держаться за жизнь.

* * *

Надо было прощаться, и он не мог найти места лучше.

Александр знал, что здесь его никто не потревожит. Бывший Четвертый микрорайон был одной из самых высоких точек бывшего Прокопьевска и одной из самых удаленных.

От поселка его отделяло почти восемь километров. Восемь километров непроходимых зарослей, ям, наполненных стоячей водой, железобетонных руин и затянутых кустарником дорог. Природа постепенно заживляла раны, нанесенные ей человеком, но делала это неряшливо, на скорую руку.

Кузбасс был не показателен – здесь антропогенное воздействие еще до войны изменило природу до неузнаваемости. Но на востоке Александр добирался до Красноярска, а на западе – до Челябинска, и видел, что прежней сибирской тайги почти не осталось. Вместо нее на тысячи километров с запада на восток протянулся пояс болот и кустарников. Вся растительность в нем была деградировавшей, карликовой, словно прибитой к земле. Бассейн Оби стал похож на сельву Амазонки, с затянутыми ряской болотами, затопленными низинами и оврагами, где жужжали огромные комары и квакали питавшиеся ими лягушки и жабы. А еще безмолвно скользили змеи, питавшиеся этими земноводными. Среди них не было ни по-настоящему опасных, ни по-настоящему мутировавших. Но сам лунный ландшафт, заросший венерианской растительностью и населенный привычными животными в совсем непривычных сочетаниях, давил на психику.

Вчера он подстрелил не то нутрию, не то выхухоль. Нахухоль? Эти твари хорошо себя чувствовали в этом климате, а вот лисы ему ни разу не попадались.

Не так уж плохо для его лет. Вдаль он до сих пор видел прекрасно. Это были их охотничьи угодья, и никаких других крупных хищников эта слабая неустойчивая экосистема прокормить не могла.