Поколение - [2]

Нападающий глянул через плечо и, видя фалангу настигающих его и поскуливающих от нетерпения, словно гончие псы, противников, прицелился и ударил — да как ударил! Это был так называемый пушечный удар. Однако Стах не увидел уже ни удара, ни судорожных усилий вратаря. Левое колесо тележки увязло в глубокой рытвине. Тележка резко накренилась, больно выламывая руку, дышло подскочило вверх. Стах не сумел удержать его в затекших, онемевших пальцах. Раздался грохот падающей бочки. Тележка стояла спокойно на растопыренных колесах, прицелившись дышлом в небо. «Как зенитка», — подумал Стах за секунду до того, как сильный удар в нос лишил его сознания. Земля выскользнула из-под деревянных подметок, и он мягко, словно тряпичная кукла, упал на мостовую. Из надтреснутой бочки сочилось жидкое стекло, неторопливо текло по стоку, унося с собой пыль и соломинки.

Сквозь толстую стену оцепенения до Стаха доходили пронзительные крики. Он лежал в яме, выстланной черным мехом, и ему не хотелось открывать глаза. Открыл он их только тогда, когда почувствовал, что кто-то его поднимает. И вдруг Стах увидел, что пан Манюсь, привстав на цыпочки в своих блестящих полуботинках, безвольно трепыхается, словно выброшенная из воды рыба. Схватив Манюся за галстук, его трясет какой-то русый детина. Глаза у Манюся вылезли из орбит, — в нем ничего не осталось от делового молодого человека — теперь это был сам животный ужас в пиджаке из английской материи.

Блондин, раскачивая Манюся, повторял:

— Будешь, гад, бить, будешь бить?

Он отстранил Манюся от себя, в предвкушении удара крепко сжал пальцы правой руки и взмахнул огромным, как буханка, кулаком.

— В ухо его! В поддыхало! — кричали в один голос обе футбольные команды.

— Оставь, Гжесь, эту сволочь, не пачкайся, — раздался спокойный голос за спиной Стаха.

Очутившись вдруг на свободе, пан Манюсь не сумел удержаться на ногах и ударился спиной о фонарный столб. Он хотел было крикнуть: «Полиция!» — но не крикнул, потому что ему уже не раз случалось бывать в этих местах.

Блондин, которого звали Гжесем, бормоча ругательства, поднял с земли мешок со стружкой, закинул его на спину и кивнул Стаху. Стах зашагал между своими новыми друзьями. Нужно было торопиться — вдалеке замаячили два серых силуэта немецких солдат. Немцы охотно чинили суд и расправу по собственному усмотрению.

Товарищ Гжеся был человек пожилой, с мясистым, в крупных порах лицом. Когда-то он, наверно, был намного полнее. Обтрепанный, помнивший лучшие времена костюм болтался теперь на нем, как кожа на гиппопотаме.

Гжесь одет был небрежно. Он шел тяжелой походкой, переваливаясь по-утиному, — по-видимому, у него было плоскостопие. Оба пахли смолой и клеем. Они были столярами.

Стах высморкнул из носа сгусток крови и с благодарностью поглядел на этих больших и сильных мужчин, которые шли, тяжело размахивая руками.

— Где живешь? — пропыхтел Гжесь из-под мешка.

— На Будах, за насыпью, около кирпичного завода.

— Ну, тогда торопись, браток, а то минут через десять глаза у тебя заплывут и ты вовсе перестанешь видеть. Нам в ту сторону. — И он махнул рукой в неопределенном направлении.

Они медленно уходили, Стах слышал, как они громко о чем-то разговаривают друг с другом, и не двигался с места. Ему казалось, после всего, что случилось, они не должны оставить его просто так, на перекрестке.

— Эй, парень… как тебя зовут? — крикнул мужчина в сером костюме.

— Стах.

— Когда у тебя сойдут синяки, приходи к нам в мастерскую. Запомни — столярная мастерская Бергов на Дворской. Нам нужны ученики. Приходи, когда сойдут синяки, иначе мастер тебя прогонит, подумает, что ты драчун. До свиданья, Стах.

Стах брел вдоль знакомых домов, с трудом отрывая ноги от земли, словно улицы предместья превратились вдруг в топкое болото. Он пересек пустырь и, чуть не падая, прислонился к стене дома.

Мать поднялась с выставленной на солнце табуретки, протянула к нему узловатые от ревматизма руки.

— Это Манюсь меня ударил, но больше он не будет меня трогать. Я нашел другую работу. Вот только синяки сойдут…

В квартире собрались женщины со всего дома, они были любопытны и любили похвастаться своими медицинскими познаниями. Стах лежал на топчане. В голове у него гудело. Вокруг причитали соседки. Вот всплескивает вода в котелке — это мать выжимает полотенце.

— Положи ему мокрое полотенце на голову, — говорит бабка Масальская. — На голову, говорю, мокрое полотенце, а на глаза — ножи. На глаза положи ему два холодных ножа.

II

Рынок на площади Керцели был богатый. Тесно застроенная деревянными ларьками большая площадь была прорезана во всех направлениях узкими путаными ходами. Днем торговцы поднимали ставни ларьков, открывая взору покупателей разнообразные запасы своих товаров. Поднятые щиты висели над улочками базара на разных уровнях, словно кривая крыша. Летом над площадью клубились тучи пыли, зимой стлался дым от железных печурок. В пыли и в дыму неизменно поблескивала привязанная к бамбуковой жерди жестяная рыбка.

Это была реклама продавца рыболовной снасти и вместе с тем эмблема всего рынка. Здесь покупателя ловили на яркую и дешевую приманку, старались выудить из его кармана как можно больше денежек.