Покинутый - [89]

— Да нет. Он кое-что другое, — сказал первый и тоже нагнулся надо мной, пытающимся подняться на четвереньки. — Кое-что особенное. Верно ведь. Хэйтем?

Черч мне есепро тебя рассказал.

— Тогда ты явно плохо слушал, — сказал я.

— Ты не в том положении, чтобы угрожать, — зло сказал Гнилозубый.

— Да, вроде, нет, — спокойно сказал я.

— Вот как? — спросил Гнилозубый. — Убедить тебя в обратном? Ты когда-нибудь получал прикладом по зубам?

— Нет, но, похоже, ты можешь поделиться впечатлениями.

— Смотри-ка, он еще шутки шутит?

Я скользнул взглядом наверх, туда, где за их спинами, на дереве, как птичка на ветке, примостился Коннор — со спрятанным клинком наготове и предостерегающе прижатым к губам пальцем. Он ведь должен мастерски лазать по деревьям — не сомневаюсь, что этому он выучился у матери. Она и меня пыталась приобщить к этой премудрости. Но кроме нее самой так лазать по деревьям не смог бы никто.

Я понял, что Гнилозубый доживает последние секунды. Правда, он еще успел уязвить меня, саданув сапогом в челюсть, и я, кувыркнувшись, отлетел в ближайший кустарник.

Ну, теперь-то уж точно пора, Коннор, подумал я. Взгляд у меня туманился от боли, но зато я был вознагражден этим зрелищем: Коннор летит с дерева, занеся для удара вооруженную спрятанным клинком руку, и через миг окровавленная серебристая сталь объявляется во рту первого несчастного охранника. Пока я поднимался на ноги, он прикончил и двух остальных.

— Нью-Йорк, — сказал Коннор.

— Что это значит?

— Там Бенджамин.

— Ну, тогда и мы там.

26 января 1778 года

1

Нью-Йорк изменился со времени моего последнего приезда, а если говорить точнее: он сгорел. Великий пожар в сентябре семьдесят шестого начался в таверне Бойцовый Петух и уничтожил более пятисот домов, превратив около четверти города в безлюдное пепелище. В итоге англичане объявили город на военном положении. Дома горожан были реквизированы и переданы офицерам Британской армии; церкви превращены в тюрьмы, казармы и лазареты; и от этого казалось, будто сама душа города стала серой и тусклой. Нынче не что иное, как флаг Соединенного Королевства уныло свешивался с флагштоков на верхушках домов из оранжевого кирпича, и там, где прежде в городе царили деловитость и радостная суматоха — под его навесами, в галереях и под окнами домов — теперь были только грязь да рваная ветошь да копоть. Жизнь продолжалась, но горожане ходили, опустив носы в землю. Вид у них был понурый, движения заторможенные.

В такой обстановке разыскать Бенджамина оказалось нетрудно. Он был на старой пивоварне, на набережной.

— Надо бы управиться до рассвета, — предложил я несколько сгоряча.

— Ладно, — сказал Коннор. — Чем раньше припасы будут возвращены, тем лучше.

— Конечно. Не могу же я мешать твоей утопии. Иди за мной.

Мы пробежали по крышам и через несколько минут любовались видом Нью-Йорка, уходившего почти к горизонту — точно израненным воином в момент его боевой славы.

— Скажи мне вот что, — нарушил молчание Коннор. — Ты ведь мог убить меня при первой встрече — что тебя остановило?

Я бы мог позволить, чтобы тебя повесили, подумал я. Мог позволить Томасу убить тебя в тюрьме Брайдуэлл. Что меня тогда остановило? В чем причина? В том, что я стар? Сентиментален? Или просто тоскую по той жизни, которой у меня никогда не было?

Но все эти мысли я оставил при себе, и после краткого молчания отделался отговоркой:

— Любопытство. Еще вопросы есть?

— Что все-таки нужно тамплиерам?

— Порядок, — сказал я. — Цель. Путь к ней. Больше ничего. Это только твои приятели всё тщатся помешать нам болтовней о свободе. Когда-то ассасины ставили более разумную цель — мир.

— Свобода — это и есть мир, — убежденно сказал он.

— Нет. Свобода — это дверь в хаос. Ты только посмотри, что за революцию устроили твои дружки. Я стоял перед Континентальным конгрессом. Слушал, как они орут и топают. Всё во имя свободы. Но это лишь шум.

— Поэтому ты на стороне Ли?

— Он понимает, что нужно будущей нации куда лучше, чем олухи, которые уверяют, что представляют ее.

— А по-моему, ты просто завидуешь[22], — сказал он. — Люди сделали свой выбор и выбрали Вашингтона.

Ну вот опять. Я почти завидовал ему — его взгляду на мир: ясному и определенному. В его мире, казалось, нет места сомнениям. Если в конце концов он все-таки узнает о Вашингтоне всю правду (а если мой план удастся, это произойдет и скоро), его мир — и не только мир, но и чистый взгляд на мир — разлетится на куски. А вот тогда я бы ему не позавидовал.

— Люди ничего не выбирали, — вздохнул я. — Выбор сделала кучка привилегированных трусов, желавших только разбогатеть. Они собрались и приняли решение, которое их устроило. Они расписали его красивыми фразами, но правдой от этого оно не стало. Разница, Коннор — единственная разница между мной и теми, кому ты помогаешь — в том, что я не выдумываю страданий.

Он смотрел на меня. Не так давно я говорил себе самому, что мои слова на него не подействуют, и все-таки я попытался. Но, кажется, я был неправ — кажется, мои слова действовали.

2

Возле пивоварни выяснилось, что Коннору нужна маскировка — его ассасинский балахон несколько бросался в глаза. Он раздобыл чужой наряд, снова блеснув своими навыками, но и на этот раз я был скуп на похвалы. Так что вскоре мы снова стояли у ворот пивоварни, и над нами высились ее стены красного кирпича, и ее темные окна смотрели на нас неумолимо. За воротами виднелись бочки и телеги и еще охранники, шнырявшие туда-сюда. Бенджамин заменил большую часть тамплиеров собственной наемной гвардией; история повторяется, подумал я, вспомнив Брэддока. Я лишь надеялся, что Бенджамин не окажется таким же заговоренным от убийства, как Брэддок. Хотя это маловероятно. Я как-то не слишком верил в крупный калибр моего нынешнего противника.