Покинутый - [79]

— Лучше сдохнуть, чтобы мой брат прикончил тебя, чем дать тебе смыться, — шипела она и продолжала борьбу.

Короткими взглядами она указывала мне что-то на полу. Неподалеку от них лежало тело охранника, и куда она тянет Реджинальда, я понял всего на секунду раньше, чем она достигла цели: Реджинальд попал отставленной ногой в труп и остался без опоры. Всего на какой-то миг. Но этого было достаточно. Дженни с истошным криком рванулась назад, Реджинальд споткнулся, потерял равновесие и от резкого толчка врезался в дверь, из которой все еще торчал клинок моей шпаги.

У него разинулся рот — в беззвучном крике потрясения и боли. Он еще цеплялся за Дженни, но хватка его ослабла, и Дженни упала перед ним, оставив его пришпиленным к двери, и переводила взгляд от меня к его груди, из которого проклюнулся кончик шпаги. Он поднял страдальческое лицо — на зубах у него была кровь. А потом, медленно, он соскользнул с клинка и присоединился к своему последнему телохранителю, хватаясь за рану на груди; и кровь уже пропитала его одежду и набежала озерцом на полу.

Он смог слегка повернуть голову и глянуть на меня.

— Я старался делать то, что было правильным, Хэйтем, — сказал он, и у него сошлись вместе брови. — Ты ведь в состоянии это понять?

Я смотрел на него и у меня болело сердце, но не за него — за детство, которое он у меня отнял.

— Нет, — ответил я, и когда его глаза погасли, я пожелал, чтобы мое равнодушие не покидало бы его и на том свете.

— Ублюдок! — выкрикнула Дженни из-за моей спины. Она обхватила свои колени руками и рычала, как зверь. — Считай, что тебе повезло, что я не выдрала тебе яйца.

Но я не думаю, что Реджинальд слышал ее. Этим словам суждено было остаться здесь, в мире вещественном. А он был мертв.

5

Снаружи раздался шум, и я перешагнул через трупы и распахнул дверь, готовый сразиться с новой стражей. Но вместо стражи меня встретили взгляды Моники и Лусио, шагавших по этажу с узелками в руках в сопровождении Холдена. У них были бледные и изможденные лица людей, долгое время лишенных свободы, и когда они глянули через перила в вестибюль, то Моника задохнулась от зрелища трупов и, потрясенная, прижала ко рту сцепленные кулаки.

— Простите, — сказал я, не очень-то понимая, за что я извиняюсь. За их потрясение? За трупы? За то, что они четыре года пробыли в заложниках?

Лусио глянул на меня с лютой ненавистью и отвернулся.

— Нам не нужны ваши извинения, благодарю вас, сэр, — ответила Моника на ломаном английском. — Мы благодарны вам за долгожданную свободу.

— Может быть, вы подождете нас, и уедем все вместе, утром? — спросил я. — А с вами все в порядке, Холден?

— Да, сэр.

— Думаю, что нам лучше отправиться поскорее, как только мы соберем все, что нужно, — сказала Моника.

— Право, подождите, — сказал я, и в голосе у меня была усталость. — Моника. Лусио. Пожалуйста, подождите, и отправимся все вместе, утром, чтобы уж вы были наверняка в безопасности.

— Нет, благодарю вас, сэр.

Они спустились по лестнице, и Моника обернулась и глянула наверх, на меня.

— Думаю, вы сделали достаточно. Мы знаем, где конюшня. Если бы нам можно был запастись продуктами на кухне и взять лошадей.

— Конечно. Конечно. Есть ли у вас. есть ли у вас что-нибудь для обороны, что-то, чем можно отбиться от грабителей?

Я быстро сбежал вниз и взял шпагу у одного из убитых охранников. И передал ее Лусио, рукояткой вперед.

— Возьмите, Лусио, — сказал я. — Вам это пригодится, чтобы защитить в дороге мать.

Он ухватил шпагу, посмотрел на меня, и мне показалось, что взгляд у него смягчился.

А потом он вонзил шпагу в меня.

27 января 1758 года

Смерть. Сколько ее уже было, и будет еще.

Много лет назад, когда я дрался с налетчиком в Шварцвальде, я совершил ошибку: пробил ему почку и вызвал быструю смерть. Когда Лусио проткнул меня шпагой в вестибюле замка, он по чистой случайности не задел ни один важный орган. Хотя удар был жесток. Как и у Дженни, его поступок был рожден гневом, который сдерживался годами, и жаждой мести. Но я, как человек, почти всю жизнь пытавшийся совершить возмездие, вряд ли могу винить его за это. Он не убил меня, конечно, иначе я не писал бы эти строки.

Однако повреждения он мне причинил серьезные, и остаток года я провалялся в постели, в замке. Я держался на самом краю смертной бездны, то срываясь в небытие, то выбираясь обратно, раненый, воспаленный, в горячке, но уставшее бороться, ослабевшее и неустойчивое пламя моей души не хотело гаснуть.

Мы поменялись ролями, и теперь Холдену была очередь нянчиться со мной.

Всякий раз, когда я приходил в сознание и прекращал метаться в потных простынях, он оказывался рядом, поправлял мне постель, прикладывал свежую прохладную фланельку к моему горячему лбу и успокаивал меня.

— Все в порядке, сэр, все в порядке. Главное, не волнуйтесь. Худшее уже позади.

Так ли? Позади ли мое худшее?

Однажды — на какой день лихорадки, я не помню — я проснулся и, ухватившись за плечо Холдена, сел. И внимательно глядя ему в глаза, спросил:

— Моника. Лусио. Где они?

Я видел эту картину — яростный, мстительный Холден режет их обоих насмерть.

— Последнее, сэр, что вы велели, прежде чем потеряли сознание — не трогать их, — сказал он с таким видом, который показывал, что это его не радует. — Я их и не трогал.