Покинутые или Безумцы - [23]
Действительно, только секретарша сапоги приспустила, а тут звонят.
Ну, и что там дальше было, спросите? А так все и шло — вёрстами:
И т. д. — рифма задана, можно импровизировать любому на свой вкус. В этом стиле писания верстами любой преуспеет. И куплеты можно тасовать, от этого ничего не меняется, потому что ничего не происходит, стих, как жертва, не свершается.
Но будем справедливы. Все-таки нашему герою иногда нестерпимо хочется говорить открыто и проникновенно. И он делает это. Вот образчик. Дан целиком, во всей высокой сути. Так что не говорите, будто я обрывал и передергивал.
Тут, как я понимаю, перл: разносерая толпа… А герой не разносер, у него яркая блажь и вечная жажда… и мало ему конституций.
Что сказать?..
Все-таки на старых дорогах хотя бы верстовые столбы стояли, и глазу было за что зацепиться, а эта езда весьма утомляет: гладко, ровно и серо. Может быть, серо по-разному, с оттенками, вглядываться глубже, признаться, довольно мучительное занятие.
Если, по мнению картографов, это хорошая поэзия, Новая карта России, то лучше «бродить без дела и без цели», ненароком и на лету скорее схватишь что-то живое.
Но — удивительный характер: ревностно заботиться о других, забывая себя. Сибиряк, главный эксперт, стоящий на страже и нюхом и слухом инспектирующий лауреатов и всяких прочих москвичей, то есть, по терминологии Антона — всех, живущих по эту сторону Урала. Чувства, которые он испытывает к этим людям (в том числе и ко мне, разнузданный его отклик на мой рассказ и послужил причиной этих строк) не назовешь добрыми. И ладно бы, не запретишь, должен же кто-то зоилом быть, стоять на страже и блюсти, портить печень, надрывать селезенку. Но при этом наш зоил пишет… ну, сами знаете — о лошадях, «Янтаре» и разносерой толпе… — и забывает, что он зоил-то… при исполнении… Впрочем, кто же дома в служебном сюртуке ходит? Тут можно быть самим собой: белым и пушистым, наслаждаться, отыскивая жемчуга прямо под носом. И тянуться за Урал не надо: столько добра рядом.
После выпускного вечера на душе кошки скребли, может, надо пива попить, думалось. До бывших одноклассников дозвониться не мог. Бродил по двору у кинотеатра «Юбилейный», курил болгарские сигареты «Орбита». Тоска. И тут увидел Рому Златина, уже тогда мудрого, спокойного, еще учившегося в школе. Поговорили. Покурили. А ты почитай лучше стихи, посоветовал он. Пошли к нему, и я получил томик под названием «Треугольная груша». Это был Вознесенский. Стихи из сборника подействовали магически, отрезвляюще. Прозрачная ясность всего пришла на смену мутной тоске. Это было поразительно. Кажется, никогда больше стихи не исцеляли с такой быстротой и освежающей резкой силой. «Ворона» я сразу заучил наизусть и отправился странствовать — на Байкал, в заповедник, как будто именно для того, чтобы проверить, действительно ли это возможно: «А хочешь, будешь спать в заброшенной избушке/ Утром пальчики девичьи будут класть на губы вишни,/ Глушь такая, что не слышна/ Ни хвала и ни хула»… Это было возможно, Вознесенский не врал.
День, когда еще можно удержать лето, как букет пионов, — а завтра потекут, засверкают, посыплются денечки.
В «Поэме о сути всего сущего» Руми есть притча о мастере и косоглазом подмастерье, который на просьбу принести сосуд из комнаты ответил, что там два сосуда, какой, мол, из них принести? Мастер ответил, что там всего лишь один сосуд, его-то и следует немедленно принести. Но по версии подмастерья их было два. «Так разбей один из них!» — потребовал мастер. Подмастерье подчинился, разбил один сосуд. А второй просто исчез.
Руми восклицает: о, если бы столь же легко искоренить порок двуличия!
О, если бы сосудов было всего два, думаю я, озираясь.
Повернул голову и вдруг увидел большой циферблат соборных часов, разделенный на две половины, темную и озаренную косым солнцем, выглянувшим под вечер; как-то не замечал эти часы, не знал, что кроме часов, обращенных во двор, есть еще и эти; стрелки показывали 6 часов 5 минут. Замедлил шаг и остановился, а крутая улица гудела автомобилями, мчащимися мимо соборной горы к Днепру. Разнонаправленное движение всего — улицы, реки, Солнца — колебали удары большого колокола. И эта колышущаяся субстанция представилась на миг временем. Но оно никуда не шло. Лишь вздымалось и опускалось. И стрелки замерли. Нет, это было что-то другое, не время, но лакуна в нем, наполненная, как грот, шумом прибоя. На улице Б. Советской, 4 сентября.
Звонок Сашки Харченко, с которым начинали служить в Газни, пообещал ему выслать книгу, он вспомнил, как я говорил ребятам: ищите книгу «Запах пыли».
Точно, говорил, хотя на дворе — у нас в степи — был 81 год, в Москве живые Брежнев, Андропов. Но первые рассказы вышли под другим названием. «Запах пыли» — это не звучало в начале 90-х. Но позже один из издателей взял и, не спрашивая, назвал так сборник, прочитав в рассказе о запахе пыли.
