Покидая Эдем - [55]

Да, рано было Зыкину праздновать победу, но понял он это лишь тогда, когда превратился в побежденного, то есть слишком поздно для того даже, чтобы убежать с поля битвы, спасая если не честь, то хотя бы просто жизнь. Но этого он не знал, ничего не знал он из того, что ему еще предстояло узнать. Он не знал даже о том, находится ли штат Ассам на реке Брамапутре, не говоря уже о том, что новобрачные в этой стране могут видеть друг друга только после свершения над ними обряда «джахау‑джахау» и что в первую ночь из восьми, в течение которых длится свадьба, муж имеет право поцеловать жене ногу, а она ему — руку… Нет, он не знал ничего, — не потому ли он испытывал к лежавшему на палубе мистеру Прачанду, этому коричневому неуклюжему парню, так и не научившемуся в свои четверть века держаться на воде, теплые, почти что нежные чувства. Нет, Зыкин не чувствовал ничего, кроме жалости пополам с благодарностью: если бы не он, не появилась бы вновь в его жизни Эля, с которой судьба развела его в те дни, когда она и высокий мужчина с бритой головой, ее отец, вдруг внезапно исчезли, словно испарились, не оставив ни следа, будто их и не было никогда…

Прошло совсем немного времени, и он понял, что если кто и достоин жалости, если кто и бедняга — то это он, Зыкин, жалкий слепец, болван напыщенный, жалеть можно было только его. Очень скоро он пожалел, что был спасателем, а не спасенным, это поцелуй сбил его с толку, он был как дорожный знак, поставленный не на месте, он вел к аварии, и Зыкин полетел под откос. Да, он пожалел о том, что умеет плавать, лучше бы он не умел, тогда бы он тоже мог тонуть, и, может быть, его бы спасли, и тогда над ним склонилось бы это лицо, эти глаза, это он был бы предметом беспокойства, а может быть, любви? Будь проклят день, когда он разучился тонуть.

— Эля, — говорит, хрипит он, — Эля, Эля, — и слышит ее голос:

— Да, я здесь.

Но это бред, он бредит. Он должен доказать… Он должен выйти на старт. По команде «На старт!» надо чуть согнуть колени, он им покажет, что такое мировой рекорд, он покажет, что такое Зыкин, он снова проплывет стометровку за минуту и четыре. Где судьи? «На ста‑арт!» Выстрел. Он прыгает, но не попадает в воду, волна подхватывает его и несет, беспомощного, вверх и вниз, голова у него кружится, и подкашиваются ноги. Это оттого, что высоко. Это было тем же летом, благословенным и проклятым летом.

Он шел по узкой пыльной дороге, серпантины вились внизу у его ног, как змеи, он был специалист по серпантинам, он мог построить такую дорогу в горах, он мог все. Он шел к Эле. В руках у него была пунцовая роза, он срезал ее только что, шип вонзился ему в палец, и из него еще текла кровь, цветом чуть светлее лепестков. Он шел и пел, и все вокруг пело, и внутри вибрировала какая‑то струна, вибрировала без перерыва. Это, наверное, и было счастьем, несмотря на палящий зной. Под ним куском серебра лежало море, пыльная змея серпантина, ластясь, прижималась и обнимала гору, и враг его — палящее солнце — было бессильно, оно палило изо всех сил, но здесь, наверху, ничего поделать не могло, здесь господствовал ветер. Мощенный рваным камнем дворик, дверь, ведущая в прохладу, не заперта, внутри тихо — ни звука. Только сердце бьется — что это с ним, с сердцем? В комнате прохладно и сумрачно, может, потому он не сразу разглядел постель, над которой витал сон. Может быть, потому он не сразу увидел руки, лежавшие рядом, — белая рука в коричневой…

Из пальца у него все еще капала кровь цвета лепестков, он шел обратно, вниз. Нет, говорил он себе, этого не было, этого не могло быть, ему это показалось, примерещилось. Роза выпала у него из рук, он раздавил ее каблуком и пошел дальше, не заметив. Белая рука была зажата в коричневой. Что бы он себе ни говорил, но он убедил себя, что этого не было.

— Эля, — снова позвал он, и она снова отозвалась, но откуда?

— Да, я здесь.

— Эля, — сказал он, — что же… это… было?

Что он имел в виду? Эля не понимала его. Понять это было невозможно. Зыкин снова бредил. Солнце завладело им, ему было нестерпимо жарко, он опускался вниз с высоты, с божественных вершин, он спускался к людям. Но он не мог понять, почему так случилось, солнце все смешало у него в голове — теоремы Ферма, международные математические конгрессы, воду, солнце, пыль и пот. Он ощущал на губах вкус соленой влаги — что же это могло быть, как не пот, не слезы же, нет, мужчины не плачут никогда. Он шел и спрашивал одно и то же — почему, почему, почему? Но он не говорил: а почему бы и нет — до этого он должен был дорасти, подняться. Он спрашивал, почему, почему он идет вниз, в преисподнюю, а кто‑то другой, не умеющий даже держаться на воде, лежит там, наверху, с девушкой. Сколько бы он ни спрашивал — ответа не было.

Останавливаться не имело смысла — смена была закончена, план выполнен; но шофер остановил машину. Это была «Волга» за номером 35–53, это был счастливый номер, он приносил счастье, а счастье иногда толкает людей на великодушные поступки. Так было и на этот раз. И великодушный шофер «Волги» № 35–53 Владимир Карасев остановился возле Блинова, пассажира, стоявшего на обочине с вытянутой рукой. Тот, кто стоит на обочине с вытянутой рукой, всегда поневоле похож на нищего и вызывает сочувствие; Блинов не был исключением. Он тоже вызывал сочувствие, однако ему пришлось стоять так очень долго — каждый водитель точно знал, что ему нужно, каждый знал свои права: перерыв, еду заправляться, шина спустила, смена окончена, нет, это слишком близко, нет, машина идет по вызову, а то и просто без объяснений дальше, вперед, а на лица, одежду, ветровое стекло падает снег — крупный и мокрый. Снег падает, залепляя стекло, «дворники», скрипя, расчищают сектор видимости.